Надя Делаланд - На правах рукописи - из книги
Я прощаю тебя, потому что ты тоже умрешь.
Потому что я тоже – умру. Потому что мы – смертны…
(Н.Делаланд)
***
"...Нам неизвестно то, насколько Н. Делаланд существует, не говоря уже о том, кто скрывается за этим существованием. Ходят слухи, что на самом деле она — высокий высохший старик, давно не помнящий себя, дату своего рождения и даже собственного имени, но очень весёлый, с синими глазами и стройно сложенным зонтом. Он раздаёт свои стихи, как Дед Мороз подарки, — через форточку (заменяющую прежний дымоход), либо оставляет их на крыльце, подобно кринке с молоком, разносимым знакомым молочником. Помимо синих глаз в его лице есть ещё нечто примечательное, но, поскольку никто его так никогда и не видел, толком сказать, в чём это примечательное заключается — очень сложно.
Говорят также, что Н. Делаланд — это некая весьма молодая особа, и глаза у неё карие, как кора вот этого дерева, что растёт под моим окном, и волосы постоянно меняют цвет, иначе ей было бы скучно. Она любит читать и слушать, а на стене в её комнате висит картина с жёлтыми листьями и гитара, на которой она не играет.
Кроме этого, мне доводилось слышать, что Н. Делаланд — это толстая старуха с пронзительными рыжими глазками и бородавкой, на которой кустятся три седых щетинки. Она ругается матом, если задеть её горб, и может подарить молодильное яблоко. Считается, что вообще-то она оборотень, но это никак не доказано, и, кажется, Н. Делаланд сама распускает про себя эти слухи..."
Н. Делаланд. Из книги "ЭТО ВАМ, ДОКТОР"
" Я думаю, книга Нади Делаланд не заставит полюбить поэзию того, кто ее не любит. Как вообще, хронически, так и остро – ну, не нуждается именно сейчас в стихах, не склонен внимать и вздыхать. А вот если склонен, если доверчиво раскроет книгу, то, может быть, найдет в ней именно то, что ищет, - легкое дыхание поэзии..."
(Леонид Костюков)
Об авторе: Надя Делаланд - член Союза российских писателей, кандидат филологических наук, преподаватель ЮФУ. Множество публикаций в периодике и многих электронных изданиях. Автор девяти книг, из которых наиболее известные - "ЭРОС, ТАНАТОС, ЛОГОС", "НА ПРАВАХ РУКОПИСИ", "ЭТО ВАМ, ДОКТОР" и др.
Лауреат международной литературной премии "Серебряный стрелец - 2008", обладательница титула "Серебряный голос - 2008"
Некоторые ссылки :
ЖУРНАЛЬНЫЙ ЗАЛ, "Новая юность" magazines.russ.ru/nov_yun/2003/6/
ДРУГИЕ БЕРЕГА (независимый ежемесячный художественно-публицистический проект эмиграции)drugieberega.com/authors/ND
Известна также под псевдонимом Н.Неизвестная
www.stihi.ru/author.html?sosia - Стихи.ру
Книга Нади ДЕЛАЛАНД "НА ПРАВАХ РУКОПИСИ"
Поэтическая книга "На правах рукописи" - девятая по счету книга Нади Делаланд - одного из известнейших авторов современного поэтического авангарда. Поэт легко сочетает остроиндивидуальную манеру поэтического высказывания, уникальное образное мышление с удивительной, непосредственной лёгкостью, эмоционально переполненной, порывистой поэтической речью, насыщенной тонкими ассоциациями и аллюзиями, и в то же время - близкой к естественной разговорной речи. ?Авторская интонация Н. Делаланд индивидуальна настолько, что, кажется, слышишь живой голос и говор. Иногда она ломает язык, как оригами, но деструкция языка ощущается как нечто естественное - так человеческая речь, играя словесными формулами, ломает стереотипы литературного, школьного языка. Так ведут себя дети, конструируя слова, играясь языком - до тех пор, пока скучный ?взрослый? язык общения не лишит их этой потребности - словотворчества...?
О. Светлова
?Заметки о современной поэзии?
(Серебряный стрелец. Поэзия 2008)
Из книги "НА ПРАВАХ РУКОПИСИ" (Н. Делаланд)
_____________________________
;;;
Цветущих вишен истошный запах –
сквозь розоватость и лепестковость
закрытых век – развивает скорость
дневного света. А мне казалось,
что ты забыл мне включить дыханье,
что в янтаре я жуком застыла
и мира нету, а только ты есть
в меня вглядевшийся, колыхаясь.
;;;
ты же понимаешь где ты кто ты ноты
понимаешь взлеты бены готы готты
убежали гунны свет во тьме запрятав
пожелтела осень тихо и опрятно
как старушка божий одуванчик чепчик
белый бы надела в день своей пречестной
смерти солнце светит свет струится длинный
луч пронзил все ветки выдохом единым
и застыл янтарный
;;;
Осень. Облетают листья, зубы, волосы, ногти
не хотят расти длинными, быть большими, работать,
всё ломаются – мол, чего там… И дальше – больше,
беззащитнее, меньше, еще немного.
Длинношеее лето губами мягкими мнет последний
теплый вечер, валяясь в траве с лошадиным ржаньем
этой девушки там, на лавке, на чьей скрижали
уже все написано. Видишь, ты тоже слепнешь,
собираясь пойти весной, протянув сквозь зиму
громогласный шепот. Так шепчет по перепонкам
барабанным сердце, когда я лежу с любимым
и ношу под сердцем сердце его ребенка,
моего ребенка. Так женщины соприродны
измененьям климата, что – нету их древесней,
я роняю листья, целуй мои корни рото-
раскрывательно гласный звук превращая в песню.
Говори мне: ?Оа! Моя огромная птица, рыба
о семи крылах, не считая того плавника на спинке?.
У меня скоро будет тридцать любых сезонов,
посчитай мои кольца на срезе, их ровно тридцать.
;;;
Карандашный набросок, рисунок пером,
топором, земляничною влагой.
Не ходи по бумаге, иди в огород
изучать по теням деванагор.
По теням и по бликам, по их переснам,
по сплетениям светлым и зрячим,
во весь голос молчащим (блеснула десна
от улыбки, которой я плачу,
потому что давно уже нету внутри
твоего светозарного лика,
потому что ты мертвый, как этот санскрит,
на котором молчит земляника).
;;;
Сшитые белыми нитками утра
сутки расходятся надвое резко,
в свете рассвета двор хмур и неубран,
даже сквозь вздрогнувшую занавеску
тютелька в тютельку пьян и похабен,
крышею черною скошен и скривлен,
чешется дворником дыр и ухабов
возле подъезда, колдует там крибле,
крабле клешнями и пятится боком
с длинным совком продолжающим клешни,
бумс до чего же с утра одиноко
стекла звенят и зловеще.
;;;
- Апанас, Апанас, лови кошек, а не нас, – говорю я, становясь в этот же миг этим неведомым Апанасом и вслушиваясь в свои ищущие хлопки, как в чужие. Я кружусь в абсолютной темноте, не умея снять повязки с глаз и всё ищу Тебя. Но нахожу в лучшем случае таких же апанасов. Мы охлопываем друг друга, убеждаясь в своей ошибке и трогаемся дальше. Где Ты? Аукни, подай голос, хоть сдавленный смешок. Ведь смешно же – верно? – смотреть со стороны на всех этих слепых копошащихся петрушек. Поддайся детям, Ты же большой, мы никогда не выиграем у Тебя сами.
;;;
Ходит-ходит к’ мне гугуев,
хочет нечто, смотрит в лоб,
как винтовка. Не могу я
дать ему – за что?! – зачет.
А гугуева влечет
к мертвым языкам не часто,
лишь в конце семестра страстью
он объят, как чёрт-те-чё.
Не люблю я должников
долгом страшных, беспощадных,
ни гу-гу не отвечавших,
на гу-гу он мне таков?!
;;;
Доварю рис, говорю. Говорю: доварю рис!
И перезвоню. Перепишу жизнь
с образца по всем правила ВАКа,
что нам погода, ее гипертонический криз?
(вот ведь собака!). Ложись,
я подежурю у койки своей до завтра.
Завтра на завтрак рис с молоком и медом
(экая дрянь!). С сыром и чесноком.
Страшно в себя погружаться, как яйца в (кипящую) воду
(тридцать!) Тяни меня за уши, пусть оно корчит морды,
время вставать, выходить, вырывая кол
из-под лопатки, на улицу, на свободу.
Сон продолжается в каждом худом ребре,
словно налет желтоватый на мире вещном.
Или песок зыбучий коктейли пьет?
Явь проникает мне изредка прямо в бред,
выглядя большим бредом. Смешно кромешно
снится мне смерть, является, предстает…
;;;
Мой друг-трансформатор из будки веселой,
сквозь вспышки скажи мне:
что – череп и кости Адама на всем, что
опасно для жизни?
Нет, ты трансформируй, ты не отвлекайся
от этого транса.
Не надо мне яблок, сыта я пока что
сей песней бесстрастной.
Но же ж интересно, носолюбопытно,
вниманиебровно –
шарахнет ли на смерть при первой попытке
заняться любовью?
А или придержит кармический ветер
удар свой, шарахнув
по детям, по детям детей и по детям
их внуков? Шарада.
Во что мы играем, не выучив правил,
не зная последствий?
И вот уже кожа моя подгорает
на солнце, на сердце…
;;;
Папа у тебя граммофон,
мама у тебя графоман,
если спросют, так и скажи,
дескать, граммофон, графоман.
Никогда не ври. Говори
только правду, так, мол, и так,
ничего не сделать, увы,
вот ведь, графоман, граммофон.
А начнут тебя попрекать,
Граммофоныч, тем, кто ты есть,
графомамой всякой дразнить,
граммофазером обзывать,
ты сыграй им, детка, и спой,
отчебучь им степ и галоп,
ай-яй-яй, скажи, ну-ну-ну,
пальцем погрози им и съешь.
;;;
Разве тебе не пора раствориться в ведре
с сонной водой, из которой выпрыгивал бука?
Завтра луна превратится в неровные буквы
в синие буквы, в никем не зачеркнутый бред.
Чайник согрев, я из лоджии высунусь в небо
мыслей Твоих и скажу Тебе что-нибудь вслух.
Лунного чаю? Из лунно-подсвеченных рук,
в них уронив – не на чай ли? – нечайно монетку,
лунную метку, пятак на открытых глазах
(чтоб не закрылись, не спали, чтоб воду не пили
лунными ведрами). Свиньи, разбились, копилки,
все пятаки на полу и под шкаф уползла
девочка лет десяти за закатной последней
лункой прохладной и там и осталась сидеть.
Разве Тебе не пора возвратиться себе,
в гипсовый спящий посмертный старательный слепок?
;;;
Жизнь состоит из радостей, если в ней разобраться
как следует. Я, к примеру, испытываю счастье,
выезжая на воздух, между Текстильщиками и Волгоградским
проспектом (на котором никто не выходит, да и заходят не часто,
такая уж станция). А тут, поглядите, — осень,
листья так и просятся стать гербарием, а гербарий ;
стоять на моём подоконнике (?между прочим, вносит
нечто…?, — щелкает пальцами, — ?некое…?, — улыбается).
Да, я знаю, знаю… но, Вы понимаете, — дети,
они рождаются в мае, а листья желтеют — осенью…
Главное, ждать их обоих. Что же Вы мне ответите
на мою откровенность, которой — не переносите?
Спросите, где меня черти носили? куда и как?
сколько их было? молоды ли? красивы?
Я покажу инжир Вам, на то и дана рука,
и удалюсь подчёркнуто строго, маша курсивом.
;;;
Задуйте свечи, граф. Я буду спать.
Он горек был – Ваш сладкий чёрный кофе,
и в горле все слова огорчены.
Идти – куда теперь? Повсюду – пат.
Я буду спать, отдав теням свой профиль
на растерзанье по краям стены,
пока Вы пламя выдохом берёте.
А после – тьма, ворчливые сверчки…
Как грустно, господа, на этом свете…
Как грустно, что Вы тоже не умрёте.
Включите свет и дайте мне очки,
я почитаю,
как читает ветер…
;;;
И я спешу, спешу, спешу к тебе
в пальто застегнутом не на те пуговицы,
в берете скошенном, совсем растрепанная,
постой, любимый мой… Стою, как вкопанная,
стою, соленая, столбом аидовым,
хоть не оглядывался – на невидимый
порыв. Стою себе, считаю терции –
стой! – я себе молчу. Как мне не терпится
взлететь над городом, распасться звездами
и гаснуть медленно в скользящем воздухе.
;;;
У меня истерики – тихие, страшные,
вызывайте мне ?скорую?, матушка,
тройку скорую, ту ноль-троечку
да залетную. Ведь все кончено.
Никогда уже с ним не встретимся,
не заметимся, аж не верится…
Успокой меня, рубашка рукавая…
;;;
Я бросаю тебя, как бросают курить,
И последней затяжки всегда не хватает.
Я бросаю тебя, как обычно бросают
Неспособные бросить. Но ты не кори
За подобную низость меня и кого-то,
Кто вот так же не может задачу решить
На деление тел, потому что души.
Потому что он— ты. Потому что ты вот он,
Под рукою, под самой её наготой
Беспощадной ладони – и трогать и гладить –
Потому что нельзя тебя больше. Не надо.
Я бросаю тебя. Три – четыре, готов?
;;;
Зубная щетка твоя нахально
мою целует в стакане тесном,
и я б забыла тебя, сквозь пальцы
смотря на этот кусочек текста,
рожденный в ванной, ваннорожденный,
сквозь гель для душа и полотенца –
да не умею любви одернуть,
берясь за щетку зубную сердцем
своим беззубым, старушьим, детским –
берусь за щетку, твоей касаюсь…
о, чья там челюсть сквозь мякиш лекций
знакомым шагом ко мне плясала,
писала, пела, съедала звуки,
роняла крошки и оставляла
зубную щетку, как знак разлуки,
как счет чужой за услуги связи,
как беспорядок.
;;;
Я пришла домой, отымела мужа
(это мой супру… это мой супружес-
кий должок, дружок, биллиардный шарик),
из моих больных мозгополушарий
выплывает твой одинокий парус,
он слегка приподнят, на то и фаллос,
и откуда ветер мне в спину дует
он туда и держит. Такая дура
у меня губа, что тебя целует,
и никто не сложит за то цену ей
или хоть бы песню споет натужно –
я пришла домой, отымела мужа,
приняла немного вина и душа,
я была пьяна, это было скучно,
слишком быстро, долго немного, тихо,
потому что спали. А мы, как психи,
занимались чем-то смешным и жалким,
потому что кий – это та же палка.
Палка, палка – палка, копай, лопатка,
под которой колет мой клад, в припадке
стукоча, а дверь открывалась настежь –
на себя, дружок, ибо двери к счастью,
как сказал один Кьеркегор, обычно
открывают так.
;;;
Какого члена профсоюза ты тут сидишь такой внезапный,
такой открытый всем ветрам?
Мной тыщу раз предрешено – тебя увидеть было – завтра!
Ну, в крайнем случае – вчера.
Но ты – сидишь. Вот – факт, который так трудно будет опрове –
И смотришь на меня, и смотришь.
Ты посмотри, ты посмотри какой ты глупый человек
(там дождь идёт, а ты не мокрый).
;;;
(…и одиночества – не хватит…)
Я стану голубей кормить,
чтобы в груди штормящей – мир
их воркованьем. И – не кстати –
так холодно от рук Невы
по волосам меня, как гребнем,
прохладой гладящей, так греет
мой оберег одну из вый
(ей часто воют), губы, устья
и – острова, и – острова,
я выйду там, где голова,
и нас вдвоём – туда не впустят.
Я встану из лица, как дым
из пламени и – плавно-плавно –
взлечу – неравная к неравным –
над ртами воющей воды.
;;;
Я прощаю тебя, потому что ты тоже умрешь.
Потому что я тоже – умру. Потому что мы – смертны.
Потому что в лице изменяясь, меняясь, оно ж
сохраняет себе ту последнюю – первую верность.
Сохраняет тебе. Не теряй. Тише рук во дворе,
разгребающих палое алое серое пламя,
я прощаю тебя, потому что нельзя умереть,
если это уже не случилось еще между нами.
Обойди меня сбоку, взгляни на меня изнутри
самой долгой любви, забывающей точки отсчета.
Где прощают людей, медвед;й, лососей, осетрин,
там находится Бог, он находится тут, вот Он, вот Он.
Я прощаю тебя, потому что прощение есть,
можешь даже не верить (поможет, как Бору – подкова).
Потому что не злость и не зависть, не ревность и месть,
а – любовь (и ?любовь? набираешь в любой поисковой
бесконечной системе и видишь нелепый сумбур,
из которого вырастет сонное дерево царства).
У тебя ничего не написано больше на лбу,
я простила тебя, оставайся. Ты можешь остаться.
уЩЕРБНОСТЬ
Секс вены с иглою: по капле, по капле
всю кровь из меня доставая и пряча,
ты слышал – у нас, у меня снова мальчик,
и надо сдаваться, по локоть оскалив
послание – жест маскируя удачно,
я падаю в обморок, это от крови…
и добрый любовник так быстро и кротко
выходит, не кончив, на завтра назначив
свиданье повторное – ?Только поешьте.
Поешьте нежирного, пейте побольше?.
Узор, отделяясь от бледных обоев,
плывет, становясь за окном белоснежным.
Зима не скрывает своих предрассудков.
Вдохнув темный воздух февральского утра,
я буду скользить, словно глокая куздра,
кудряча бокренка в обойных рисунках.
;;;
Извини, что состарилась. Это бывает всегда,
если ждешь у окна непонятно какого прихода.
Я стою у окна, я старею, как эта среда,
что четверг окружает с затылка вчерашней погодой.
Я стою у окна, как вчера. Это – наша гора.
Мы по ней поднимались, держась, как придурки, за ручки.
Я стою у окна, я все помню. Но что меня учит?
Что зубрит, что грызет, что меня дожирает с утра?!
Ты придешь наконец, обернусь к тебе черепом голым,
улыбнусь беззубовно, безглазно в тебя погляжу.
Извини, что состарилась… Нет, не скажу… Даже голос
не дождался тебя. Извини, ничего не скажу))).
;;;
Так, распадаясь на атомы лет и зим,
время скользит
по плоскости нашей памяти,
не задевая (?…Друг мой – один грузин,
любит тебя…?) того, что потом останется.
Руки горят – от снега гор горячи,
кто-то другой припомнится еле-еле.
Все повторяется, дни – что те кирпичи
смерти и жизни, месяца и недели.
…По воскресеньям я бы пекла тебе
яблоки в тесте в печке и в тихой грусти
вешалась в воздух надписью про обед,
что в переводе значит всегда: ?не пустим!?.
…Из магазина выйдя на липкий свет
снежного города, щурясь, прикрыв перчаткой
левый висок, я, как скво, бы ходила след
в след, тишиной перебирая часто
ног в сапогах, легких, как крылья сов.
Каждую ночь я бы рожала в сумрак
ворох горячих, не знавших бумаги слов,
тех, что у губ, вспыхивая, трясутся
звездами – там, куда мы идем не спать.
Просто висеть памятью долговязой
вниз головой, наверное, даже – вспять,
выкатив между звезд и свои два глаза.
;;;
Там поют и светят свечи,
звезды щурят глаз овечий
и волхвуют в сеновале
мыши тихие, из впадин
нор смотрящие мышата
знают: я с тобой общаюсь
шорохом их лап и треском
веток, вздохом занавески,
сквозняком сквозь позвоночник,
мыши знают, каждой ночью.
Пыль взлетает прямо в пламя,
очень жарко между нами
бьется огонек крылатый.
;;;
Знаешь, чего я боюсь больше Самой? Что после –
мы будем так же несведущи, как и нынче.
Странно, конечно, вести этот поиск пользы,
но человек устроен так нелирично.
Вдруг мы не встретимся? Вдруг мы себя не вспомним?
Вдруг мы не станем прозрачны во всем друг другу?
Я не узнаю тогда, до чего неполным
по шкале Фаренгейта был теплый угол
между ключицей и шеей, где спать удобно,
втиснувши морду и по-собачьи
думая, что хорошо, что хозяин – добрый,
что электричка – едет, что мысли – скачут...
Если все так и будет, то лучше, проще,
дольше и больше жить, ни о чем не мучась,
даже вопросом о том, как причислить площадь
слов в треугольниках – к ликам, учесть их участь.
;;;
Окна в сумерки.
Астры россыпью –
видно, умер кто
этой осенью.
И себе во след
шел понурившись,
словно бы – во сне,
а не умерший.
Плети рук шатал,
тикал маятник
в окнах – ах, устал,
ох, замаялся…
Обернулся вдруг –
астры в сумерках
по пятам идут,
будто умер кто.
;;;
Подожди…уже восемь, девять, десять
дней, как ты умер. Уже и голос
вспоминаю смутно – безмолвны, дескать,
языки ушедших, усопших горла,
голоса безмолвны, лишь образ звука
сохранят мембраны подглуховатых…
подожди…ты – умер? Не слышу…Ухо
умудрилось намертво разорваться
от усилий плача с собой покончить
(синий-синий невод бросая в небо,
вынимаешь мокрый живой подстрочник,
зарывая нечто, рыча, не в недра
подзаборных мусорных незабудок,
а куда подальше, где не отроет
ни одна собака – и лезешь в будку,
как в бутылку горла, давясь от крови).
Небо – будет кротким висеть отрезом,
я зашторю окна, никто не будет
возражать подсчетам. Пусть будет – десять
дней, как ты умер. Переобулся.
;;;
Когда не будет времени – тогда,
в один из дней, который неприметен,
непразднован все годы напролет,
я воздуха вдохну, а он – вода,
и я – в воде, а в трубке воет ветер,
крутясь шнуром от каждого алло.
Когда-нибудь – не осознав, не вняв –
застав врасплох, и взгляд, и удивление,
она войдет из зеркала окна –
в ночной сорочке, вылитая я,
издалека кому-нибудь белея,
как эпизод из завтрашнего сна.
И мы пройдем друг дружку, и глаза
окажутся у нового пейзажа,
а ноги станут слишком уж легки.
Здесь будет смерть, но я – я буду за.
За всем, что здесь. Меня не будет даже
в чернильном пятнышке свисающей руки.
;;;
Моя муза всеядна, ей все, что попало – сойдет,
ей схиляет аптекарь, замешкавшийся уходя, и
твой смешной, запрокинутый навзничь смеющимся лоб,
и слова, что бросают возлюбленным их негодяи.
Моя муза всеядна – не брезгует словом ?любовь?,
с потаскушной улыбкой бродящим за девственной мною,
но плеврит, разыгравшись в душе, оскверненной тобой,
отстает, словно двоечник и по-ветриному воет.
Моя муза всеядна, и пусть тебе больше не льстит,
что ты часть требухи, достающейся ей на второе –
этой славной свинье не испортишь ничем аппетит,
она ест без суббот и работает без геморроя.
У нее на уме ничего, кроме – только – всего.
Ненасытную тварь не утрахать до изнеможенья.
Я, конечно, умру. Но она – будет вечно живой,
и кого-то, не долго тоскуя, в два счета оженит.
(С) Надя ДЕЛАЛАНД. Стихи из книги "НА ПРАВАХ РУКОПИСИ". Киев. 2009.
Ссылка "ПРИОБРЕСТИ КНИГУ":
http://argentium-book.mylivepage.ru/shop/54/5/
Потому что я тоже – умру. Потому что мы – смертны…
(Н.Делаланд)
***
"...Нам неизвестно то, насколько Н. Делаланд существует, не говоря уже о том, кто скрывается за этим существованием. Ходят слухи, что на самом деле она — высокий высохший старик, давно не помнящий себя, дату своего рождения и даже собственного имени, но очень весёлый, с синими глазами и стройно сложенным зонтом. Он раздаёт свои стихи, как Дед Мороз подарки, — через форточку (заменяющую прежний дымоход), либо оставляет их на крыльце, подобно кринке с молоком, разносимым знакомым молочником. Помимо синих глаз в его лице есть ещё нечто примечательное, но, поскольку никто его так никогда и не видел, толком сказать, в чём это примечательное заключается — очень сложно.
Говорят также, что Н. Делаланд — это некая весьма молодая особа, и глаза у неё карие, как кора вот этого дерева, что растёт под моим окном, и волосы постоянно меняют цвет, иначе ей было бы скучно. Она любит читать и слушать, а на стене в её комнате висит картина с жёлтыми листьями и гитара, на которой она не играет.
Кроме этого, мне доводилось слышать, что Н. Делаланд — это толстая старуха с пронзительными рыжими глазками и бородавкой, на которой кустятся три седых щетинки. Она ругается матом, если задеть её горб, и может подарить молодильное яблоко. Считается, что вообще-то она оборотень, но это никак не доказано, и, кажется, Н. Делаланд сама распускает про себя эти слухи..."
Н. Делаланд. Из книги "ЭТО ВАМ, ДОКТОР"
" Я думаю, книга Нади Делаланд не заставит полюбить поэзию того, кто ее не любит. Как вообще, хронически, так и остро – ну, не нуждается именно сейчас в стихах, не склонен внимать и вздыхать. А вот если склонен, если доверчиво раскроет книгу, то, может быть, найдет в ней именно то, что ищет, - легкое дыхание поэзии..."
(Леонид Костюков)
Об авторе: Надя Делаланд - член Союза российских писателей, кандидат филологических наук, преподаватель ЮФУ. Множество публикаций в периодике и многих электронных изданиях. Автор девяти книг, из которых наиболее известные - "ЭРОС, ТАНАТОС, ЛОГОС", "НА ПРАВАХ РУКОПИСИ", "ЭТО ВАМ, ДОКТОР" и др.
Лауреат международной литературной премии "Серебряный стрелец - 2008", обладательница титула "Серебряный голос - 2008"
Некоторые ссылки :
ЖУРНАЛЬНЫЙ ЗАЛ, "Новая юность" magazines.russ.ru/nov_yun/2003/6/
ДРУГИЕ БЕРЕГА (независимый ежемесячный художественно-публицистический проект эмиграции)drugieberega.com/authors/ND
Известна также под псевдонимом Н.Неизвестная
www.stihi.ru/author.html?sosia - Стихи.ру
Книга Нади ДЕЛАЛАНД "НА ПРАВАХ РУКОПИСИ"
Поэтическая книга "На правах рукописи" - девятая по счету книга Нади Делаланд - одного из известнейших авторов современного поэтического авангарда. Поэт легко сочетает остроиндивидуальную манеру поэтического высказывания, уникальное образное мышление с удивительной, непосредственной лёгкостью, эмоционально переполненной, порывистой поэтической речью, насыщенной тонкими ассоциациями и аллюзиями, и в то же время - близкой к естественной разговорной речи. ?Авторская интонация Н. Делаланд индивидуальна настолько, что, кажется, слышишь живой голос и говор. Иногда она ломает язык, как оригами, но деструкция языка ощущается как нечто естественное - так человеческая речь, играя словесными формулами, ломает стереотипы литературного, школьного языка. Так ведут себя дети, конструируя слова, играясь языком - до тех пор, пока скучный ?взрослый? язык общения не лишит их этой потребности - словотворчества...?
О. Светлова
?Заметки о современной поэзии?
(Серебряный стрелец. Поэзия 2008)
Из книги "НА ПРАВАХ РУКОПИСИ" (Н. Делаланд)
_____________________________
;;;
Цветущих вишен истошный запах –
сквозь розоватость и лепестковость
закрытых век – развивает скорость
дневного света. А мне казалось,
что ты забыл мне включить дыханье,
что в янтаре я жуком застыла
и мира нету, а только ты есть
в меня вглядевшийся, колыхаясь.
;;;
ты же понимаешь где ты кто ты ноты
понимаешь взлеты бены готы готты
убежали гунны свет во тьме запрятав
пожелтела осень тихо и опрятно
как старушка божий одуванчик чепчик
белый бы надела в день своей пречестной
смерти солнце светит свет струится длинный
луч пронзил все ветки выдохом единым
и застыл янтарный
;;;
Осень. Облетают листья, зубы, волосы, ногти
не хотят расти длинными, быть большими, работать,
всё ломаются – мол, чего там… И дальше – больше,
беззащитнее, меньше, еще немного.
Длинношеее лето губами мягкими мнет последний
теплый вечер, валяясь в траве с лошадиным ржаньем
этой девушки там, на лавке, на чьей скрижали
уже все написано. Видишь, ты тоже слепнешь,
собираясь пойти весной, протянув сквозь зиму
громогласный шепот. Так шепчет по перепонкам
барабанным сердце, когда я лежу с любимым
и ношу под сердцем сердце его ребенка,
моего ребенка. Так женщины соприродны
измененьям климата, что – нету их древесней,
я роняю листья, целуй мои корни рото-
раскрывательно гласный звук превращая в песню.
Говори мне: ?Оа! Моя огромная птица, рыба
о семи крылах, не считая того плавника на спинке?.
У меня скоро будет тридцать любых сезонов,
посчитай мои кольца на срезе, их ровно тридцать.
;;;
Карандашный набросок, рисунок пером,
топором, земляничною влагой.
Не ходи по бумаге, иди в огород
изучать по теням деванагор.
По теням и по бликам, по их переснам,
по сплетениям светлым и зрячим,
во весь голос молчащим (блеснула десна
от улыбки, которой я плачу,
потому что давно уже нету внутри
твоего светозарного лика,
потому что ты мертвый, как этот санскрит,
на котором молчит земляника).
;;;
Сшитые белыми нитками утра
сутки расходятся надвое резко,
в свете рассвета двор хмур и неубран,
даже сквозь вздрогнувшую занавеску
тютелька в тютельку пьян и похабен,
крышею черною скошен и скривлен,
чешется дворником дыр и ухабов
возле подъезда, колдует там крибле,
крабле клешнями и пятится боком
с длинным совком продолжающим клешни,
бумс до чего же с утра одиноко
стекла звенят и зловеще.
;;;
- Апанас, Апанас, лови кошек, а не нас, – говорю я, становясь в этот же миг этим неведомым Апанасом и вслушиваясь в свои ищущие хлопки, как в чужие. Я кружусь в абсолютной темноте, не умея снять повязки с глаз и всё ищу Тебя. Но нахожу в лучшем случае таких же апанасов. Мы охлопываем друг друга, убеждаясь в своей ошибке и трогаемся дальше. Где Ты? Аукни, подай голос, хоть сдавленный смешок. Ведь смешно же – верно? – смотреть со стороны на всех этих слепых копошащихся петрушек. Поддайся детям, Ты же большой, мы никогда не выиграем у Тебя сами.
;;;
Ходит-ходит к’ мне гугуев,
хочет нечто, смотрит в лоб,
как винтовка. Не могу я
дать ему – за что?! – зачет.
А гугуева влечет
к мертвым языкам не часто,
лишь в конце семестра страстью
он объят, как чёрт-те-чё.
Не люблю я должников
долгом страшных, беспощадных,
ни гу-гу не отвечавших,
на гу-гу он мне таков?!
;;;
Доварю рис, говорю. Говорю: доварю рис!
И перезвоню. Перепишу жизнь
с образца по всем правила ВАКа,
что нам погода, ее гипертонический криз?
(вот ведь собака!). Ложись,
я подежурю у койки своей до завтра.
Завтра на завтрак рис с молоком и медом
(экая дрянь!). С сыром и чесноком.
Страшно в себя погружаться, как яйца в (кипящую) воду
(тридцать!) Тяни меня за уши, пусть оно корчит морды,
время вставать, выходить, вырывая кол
из-под лопатки, на улицу, на свободу.
Сон продолжается в каждом худом ребре,
словно налет желтоватый на мире вещном.
Или песок зыбучий коктейли пьет?
Явь проникает мне изредка прямо в бред,
выглядя большим бредом. Смешно кромешно
снится мне смерть, является, предстает…
;;;
Мой друг-трансформатор из будки веселой,
сквозь вспышки скажи мне:
что – череп и кости Адама на всем, что
опасно для жизни?
Нет, ты трансформируй, ты не отвлекайся
от этого транса.
Не надо мне яблок, сыта я пока что
сей песней бесстрастной.
Но же ж интересно, носолюбопытно,
вниманиебровно –
шарахнет ли на смерть при первой попытке
заняться любовью?
А или придержит кармический ветер
удар свой, шарахнув
по детям, по детям детей и по детям
их внуков? Шарада.
Во что мы играем, не выучив правил,
не зная последствий?
И вот уже кожа моя подгорает
на солнце, на сердце…
;;;
Папа у тебя граммофон,
мама у тебя графоман,
если спросют, так и скажи,
дескать, граммофон, графоман.
Никогда не ври. Говори
только правду, так, мол, и так,
ничего не сделать, увы,
вот ведь, графоман, граммофон.
А начнут тебя попрекать,
Граммофоныч, тем, кто ты есть,
графомамой всякой дразнить,
граммофазером обзывать,
ты сыграй им, детка, и спой,
отчебучь им степ и галоп,
ай-яй-яй, скажи, ну-ну-ну,
пальцем погрози им и съешь.
;;;
Разве тебе не пора раствориться в ведре
с сонной водой, из которой выпрыгивал бука?
Завтра луна превратится в неровные буквы
в синие буквы, в никем не зачеркнутый бред.
Чайник согрев, я из лоджии высунусь в небо
мыслей Твоих и скажу Тебе что-нибудь вслух.
Лунного чаю? Из лунно-подсвеченных рук,
в них уронив – не на чай ли? – нечайно монетку,
лунную метку, пятак на открытых глазах
(чтоб не закрылись, не спали, чтоб воду не пили
лунными ведрами). Свиньи, разбились, копилки,
все пятаки на полу и под шкаф уползла
девочка лет десяти за закатной последней
лункой прохладной и там и осталась сидеть.
Разве Тебе не пора возвратиться себе,
в гипсовый спящий посмертный старательный слепок?
;;;
Жизнь состоит из радостей, если в ней разобраться
как следует. Я, к примеру, испытываю счастье,
выезжая на воздух, между Текстильщиками и Волгоградским
проспектом (на котором никто не выходит, да и заходят не часто,
такая уж станция). А тут, поглядите, — осень,
листья так и просятся стать гербарием, а гербарий ;
стоять на моём подоконнике (?между прочим, вносит
нечто…?, — щелкает пальцами, — ?некое…?, — улыбается).
Да, я знаю, знаю… но, Вы понимаете, — дети,
они рождаются в мае, а листья желтеют — осенью…
Главное, ждать их обоих. Что же Вы мне ответите
на мою откровенность, которой — не переносите?
Спросите, где меня черти носили? куда и как?
сколько их было? молоды ли? красивы?
Я покажу инжир Вам, на то и дана рука,
и удалюсь подчёркнуто строго, маша курсивом.
;;;
Задуйте свечи, граф. Я буду спать.
Он горек был – Ваш сладкий чёрный кофе,
и в горле все слова огорчены.
Идти – куда теперь? Повсюду – пат.
Я буду спать, отдав теням свой профиль
на растерзанье по краям стены,
пока Вы пламя выдохом берёте.
А после – тьма, ворчливые сверчки…
Как грустно, господа, на этом свете…
Как грустно, что Вы тоже не умрёте.
Включите свет и дайте мне очки,
я почитаю,
как читает ветер…
;;;
И я спешу, спешу, спешу к тебе
в пальто застегнутом не на те пуговицы,
в берете скошенном, совсем растрепанная,
постой, любимый мой… Стою, как вкопанная,
стою, соленая, столбом аидовым,
хоть не оглядывался – на невидимый
порыв. Стою себе, считаю терции –
стой! – я себе молчу. Как мне не терпится
взлететь над городом, распасться звездами
и гаснуть медленно в скользящем воздухе.
;;;
У меня истерики – тихие, страшные,
вызывайте мне ?скорую?, матушка,
тройку скорую, ту ноль-троечку
да залетную. Ведь все кончено.
Никогда уже с ним не встретимся,
не заметимся, аж не верится…
Успокой меня, рубашка рукавая…
;;;
Я бросаю тебя, как бросают курить,
И последней затяжки всегда не хватает.
Я бросаю тебя, как обычно бросают
Неспособные бросить. Но ты не кори
За подобную низость меня и кого-то,
Кто вот так же не может задачу решить
На деление тел, потому что души.
Потому что он— ты. Потому что ты вот он,
Под рукою, под самой её наготой
Беспощадной ладони – и трогать и гладить –
Потому что нельзя тебя больше. Не надо.
Я бросаю тебя. Три – четыре, готов?
;;;
Зубная щетка твоя нахально
мою целует в стакане тесном,
и я б забыла тебя, сквозь пальцы
смотря на этот кусочек текста,
рожденный в ванной, ваннорожденный,
сквозь гель для душа и полотенца –
да не умею любви одернуть,
берясь за щетку зубную сердцем
своим беззубым, старушьим, детским –
берусь за щетку, твоей касаюсь…
о, чья там челюсть сквозь мякиш лекций
знакомым шагом ко мне плясала,
писала, пела, съедала звуки,
роняла крошки и оставляла
зубную щетку, как знак разлуки,
как счет чужой за услуги связи,
как беспорядок.
;;;
Я пришла домой, отымела мужа
(это мой супру… это мой супружес-
кий должок, дружок, биллиардный шарик),
из моих больных мозгополушарий
выплывает твой одинокий парус,
он слегка приподнят, на то и фаллос,
и откуда ветер мне в спину дует
он туда и держит. Такая дура
у меня губа, что тебя целует,
и никто не сложит за то цену ей
или хоть бы песню споет натужно –
я пришла домой, отымела мужа,
приняла немного вина и душа,
я была пьяна, это было скучно,
слишком быстро, долго немного, тихо,
потому что спали. А мы, как психи,
занимались чем-то смешным и жалким,
потому что кий – это та же палка.
Палка, палка – палка, копай, лопатка,
под которой колет мой клад, в припадке
стукоча, а дверь открывалась настежь –
на себя, дружок, ибо двери к счастью,
как сказал один Кьеркегор, обычно
открывают так.
;;;
Какого члена профсоюза ты тут сидишь такой внезапный,
такой открытый всем ветрам?
Мной тыщу раз предрешено – тебя увидеть было – завтра!
Ну, в крайнем случае – вчера.
Но ты – сидишь. Вот – факт, который так трудно будет опрове –
И смотришь на меня, и смотришь.
Ты посмотри, ты посмотри какой ты глупый человек
(там дождь идёт, а ты не мокрый).
;;;
(…и одиночества – не хватит…)
Я стану голубей кормить,
чтобы в груди штормящей – мир
их воркованьем. И – не кстати –
так холодно от рук Невы
по волосам меня, как гребнем,
прохладой гладящей, так греет
мой оберег одну из вый
(ей часто воют), губы, устья
и – острова, и – острова,
я выйду там, где голова,
и нас вдвоём – туда не впустят.
Я встану из лица, как дым
из пламени и – плавно-плавно –
взлечу – неравная к неравным –
над ртами воющей воды.
;;;
Я прощаю тебя, потому что ты тоже умрешь.
Потому что я тоже – умру. Потому что мы – смертны.
Потому что в лице изменяясь, меняясь, оно ж
сохраняет себе ту последнюю – первую верность.
Сохраняет тебе. Не теряй. Тише рук во дворе,
разгребающих палое алое серое пламя,
я прощаю тебя, потому что нельзя умереть,
если это уже не случилось еще между нами.
Обойди меня сбоку, взгляни на меня изнутри
самой долгой любви, забывающей точки отсчета.
Где прощают людей, медвед;й, лососей, осетрин,
там находится Бог, он находится тут, вот Он, вот Он.
Я прощаю тебя, потому что прощение есть,
можешь даже не верить (поможет, как Бору – подкова).
Потому что не злость и не зависть, не ревность и месть,
а – любовь (и ?любовь? набираешь в любой поисковой
бесконечной системе и видишь нелепый сумбур,
из которого вырастет сонное дерево царства).
У тебя ничего не написано больше на лбу,
я простила тебя, оставайся. Ты можешь остаться.
уЩЕРБНОСТЬ
Секс вены с иглою: по капле, по капле
всю кровь из меня доставая и пряча,
ты слышал – у нас, у меня снова мальчик,
и надо сдаваться, по локоть оскалив
послание – жест маскируя удачно,
я падаю в обморок, это от крови…
и добрый любовник так быстро и кротко
выходит, не кончив, на завтра назначив
свиданье повторное – ?Только поешьте.
Поешьте нежирного, пейте побольше?.
Узор, отделяясь от бледных обоев,
плывет, становясь за окном белоснежным.
Зима не скрывает своих предрассудков.
Вдохнув темный воздух февральского утра,
я буду скользить, словно глокая куздра,
кудряча бокренка в обойных рисунках.
;;;
Извини, что состарилась. Это бывает всегда,
если ждешь у окна непонятно какого прихода.
Я стою у окна, я старею, как эта среда,
что четверг окружает с затылка вчерашней погодой.
Я стою у окна, как вчера. Это – наша гора.
Мы по ней поднимались, держась, как придурки, за ручки.
Я стою у окна, я все помню. Но что меня учит?
Что зубрит, что грызет, что меня дожирает с утра?!
Ты придешь наконец, обернусь к тебе черепом голым,
улыбнусь беззубовно, безглазно в тебя погляжу.
Извини, что состарилась… Нет, не скажу… Даже голос
не дождался тебя. Извини, ничего не скажу))).
;;;
Так, распадаясь на атомы лет и зим,
время скользит
по плоскости нашей памяти,
не задевая (?…Друг мой – один грузин,
любит тебя…?) того, что потом останется.
Руки горят – от снега гор горячи,
кто-то другой припомнится еле-еле.
Все повторяется, дни – что те кирпичи
смерти и жизни, месяца и недели.
…По воскресеньям я бы пекла тебе
яблоки в тесте в печке и в тихой грусти
вешалась в воздух надписью про обед,
что в переводе значит всегда: ?не пустим!?.
…Из магазина выйдя на липкий свет
снежного города, щурясь, прикрыв перчаткой
левый висок, я, как скво, бы ходила след
в след, тишиной перебирая часто
ног в сапогах, легких, как крылья сов.
Каждую ночь я бы рожала в сумрак
ворох горячих, не знавших бумаги слов,
тех, что у губ, вспыхивая, трясутся
звездами – там, куда мы идем не спать.
Просто висеть памятью долговязой
вниз головой, наверное, даже – вспять,
выкатив между звезд и свои два глаза.
;;;
Там поют и светят свечи,
звезды щурят глаз овечий
и волхвуют в сеновале
мыши тихие, из впадин
нор смотрящие мышата
знают: я с тобой общаюсь
шорохом их лап и треском
веток, вздохом занавески,
сквозняком сквозь позвоночник,
мыши знают, каждой ночью.
Пыль взлетает прямо в пламя,
очень жарко между нами
бьется огонек крылатый.
;;;
Знаешь, чего я боюсь больше Самой? Что после –
мы будем так же несведущи, как и нынче.
Странно, конечно, вести этот поиск пользы,
но человек устроен так нелирично.
Вдруг мы не встретимся? Вдруг мы себя не вспомним?
Вдруг мы не станем прозрачны во всем друг другу?
Я не узнаю тогда, до чего неполным
по шкале Фаренгейта был теплый угол
между ключицей и шеей, где спать удобно,
втиснувши морду и по-собачьи
думая, что хорошо, что хозяин – добрый,
что электричка – едет, что мысли – скачут...
Если все так и будет, то лучше, проще,
дольше и больше жить, ни о чем не мучась,
даже вопросом о том, как причислить площадь
слов в треугольниках – к ликам, учесть их участь.
;;;
Окна в сумерки.
Астры россыпью –
видно, умер кто
этой осенью.
И себе во след
шел понурившись,
словно бы – во сне,
а не умерший.
Плети рук шатал,
тикал маятник
в окнах – ах, устал,
ох, замаялся…
Обернулся вдруг –
астры в сумерках
по пятам идут,
будто умер кто.
;;;
Подожди…уже восемь, девять, десять
дней, как ты умер. Уже и голос
вспоминаю смутно – безмолвны, дескать,
языки ушедших, усопших горла,
голоса безмолвны, лишь образ звука
сохранят мембраны подглуховатых…
подожди…ты – умер? Не слышу…Ухо
умудрилось намертво разорваться
от усилий плача с собой покончить
(синий-синий невод бросая в небо,
вынимаешь мокрый живой подстрочник,
зарывая нечто, рыча, не в недра
подзаборных мусорных незабудок,
а куда подальше, где не отроет
ни одна собака – и лезешь в будку,
как в бутылку горла, давясь от крови).
Небо – будет кротким висеть отрезом,
я зашторю окна, никто не будет
возражать подсчетам. Пусть будет – десять
дней, как ты умер. Переобулся.
;;;
Когда не будет времени – тогда,
в один из дней, который неприметен,
непразднован все годы напролет,
я воздуха вдохну, а он – вода,
и я – в воде, а в трубке воет ветер,
крутясь шнуром от каждого алло.
Когда-нибудь – не осознав, не вняв –
застав врасплох, и взгляд, и удивление,
она войдет из зеркала окна –
в ночной сорочке, вылитая я,
издалека кому-нибудь белея,
как эпизод из завтрашнего сна.
И мы пройдем друг дружку, и глаза
окажутся у нового пейзажа,
а ноги станут слишком уж легки.
Здесь будет смерть, но я – я буду за.
За всем, что здесь. Меня не будет даже
в чернильном пятнышке свисающей руки.
;;;
Моя муза всеядна, ей все, что попало – сойдет,
ей схиляет аптекарь, замешкавшийся уходя, и
твой смешной, запрокинутый навзничь смеющимся лоб,
и слова, что бросают возлюбленным их негодяи.
Моя муза всеядна – не брезгует словом ?любовь?,
с потаскушной улыбкой бродящим за девственной мною,
но плеврит, разыгравшись в душе, оскверненной тобой,
отстает, словно двоечник и по-ветриному воет.
Моя муза всеядна, и пусть тебе больше не льстит,
что ты часть требухи, достающейся ей на второе –
этой славной свинье не испортишь ничем аппетит,
она ест без суббот и работает без геморроя.
У нее на уме ничего, кроме – только – всего.
Ненасытную тварь не утрахать до изнеможенья.
Я, конечно, умру. Но она – будет вечно живой,
и кого-то, не долго тоскуя, в два счета оженит.
(С) Надя ДЕЛАЛАНД. Стихи из книги "НА ПРАВАХ РУКОПИСИ". Киев. 2009.
Ссылка "ПРИОБРЕСТИ КНИГУ":
http://argentium-book.mylivepage.ru/shop/54/5/
Метки:
