Отрывок

В квартире было темно. Они зашли.
Мягкая рука в её руке казалась почти наваждением. Она нащупала выключатель.
— Подожди, — прошептала она еле слышно.
Зажглась лампочка. Свет ослепил их обоих. Она зажмурилась на секунду, но когда открыла глаза, ничего не исчезло — золотое колечко у него в ухе, жадный взгляд, упавшая на лоб янтарная прядь. Воздух был приторный, вязкий, как в тридцатиградусную жару. Она выпустила его руку, чтобы закрыть дверь. Он поцеловал её в затылок. Она замерла. Покалывание на кончиках пальцев, мурашечно-душное томление на языке и всюду; ей захотелось вдруг остаться в этом томлении, ведь известно, что ожидание всегда волнительнее и слаще самого события, особенно если знаешь, что это событие произойдёт. Его губы ткнулись в кончик её уха, она резко выдохнула и обернулась. Он взял её за руку.
— Хочешь остаться здесь? — Спросил он.
Улыбка, трогательный взгляд — как это всё было ей не знакомо и знакомо одновременно, как она жаждала испытать это на самом деле, узнать, может ли он быть таким, может ли он смотреть на неё, как на центр своего маленького личного мироздания. И он смотрел.
— Пойдём.
Она потянула его в комнату. Включила свет.
— Я сделаю всё, что ты захочешь, — сказал он. — Чего ты хочешь?
— Опрометчивое заявление, — она улыбнулась.
— Пусть, — выдохнул он.
Они поцеловались, прижимаясь друг к другу ближе некуда. Она хотела только одного — понять, каково это, прикасаться к изнеженной обнажённой коже, к его плечам, бокам и бёдрам, к его спине, к его коленям...
Пуговицы отскакивали от его пальцев, как маленькие паучки. Она смотрела на это действо молча, пьяно. Её скрутило изнутри, скрутило прекрасно и больно от вида его мягких рук, мягкого живота; перед глазами поплыло, когда он сбросил всё, обнажая полноватые, налитые, немужские бёдра, которые хотелось зацеловать до смерти. Он опустился на стул.
— Какой ты красивый.
У неё в висках взрывались бомбы. Он был роскошен, полный древней двуполой красоты, полуженски манкий, — и в то же время была в нём какая-то сила, холёная, дерзкая, сносящая всё на своём пути, — и эта сила влекла неумолимо.
Мир сузился вокруг неё. Теснота сжала её в объятиях.
— Всё ты врёшь, — в его глазах блеснуло довольное лукавство.
— Не смей кокетничать.
Когда он прикоснулся к себе, её повело окончательно. Томление становилось плотнее и мучительнее, но это мучение было самым приятным на свете. Всё стало наваждение, грёза, чарующий сон. Она смотрела, как ходит его кадык, как его взгляд подёргивается поволокой. Комнату наполняла истома. Она бросила взгляд на его стройные плотные ноги, и в горле что-то пронзительно метнулось. Во рту словно было вино, и вся она была вино, волна и пламя, и пространство вокруг них было вино, волна и пламя; оно было бесконечным — и крохотным одновременно, а расстояния между ними будто не существовало вовсе, их взгляды, жар и нежность сплетались в единое целое, разорвать которое было теперь невозможно.
В воздухе что-то вспыхнуло. Он поднялся и подошёл к ней. Она положила руки ему на бёдра, огладила их, улыбаясь, как во сне. Он поцеловал её. Прошёлся носом от самого подбородка к дорожке внизу живота. Его мягкие пальцы, губы — как они были хороши. Как это было долгожданно и хорошо. Искры летали где-то под потолком. Она запрокинула голову назад. Его пряди под её ладонью были шёлк и бархат. Она задержала дыхание. Искры застыли. Опять что-то взорвалось.
Она обняла его, снова огладила его бёдра. Её разрывало от нежности и любви. Плёнку назад уже было не отмотать. От этой необратимости сделалось удивительно уютно.
Их поцелуи становились ленивыми и медленными.
— Чай будем пить? — Спросил он.
— Ты серьёзно? — засмеялась она и ткнулась губами ему в плечо.
— Ну да.
— Портишь момент, — она поцеловала его в нос, снова в плечо, а потом в губы.
— Неправда. Здесь все свои, — он улыбнулся.
Она аккуратно заправила прядь ему за ухо и потрогала серёжку.
— Нравится?
— Тебе идёт.
— Спасибо. Так что с чаем?
— Пошли. Ваше нежнейшество.
— Мило, — усмехнулся он. — А как же эльфиный король?
— Эльфийский. Мой эльфийский король. Чайник надо ещё поставить.
— Конечно, — согласился он и добавил, неожиданно смутившись: "Бусинка".
Она засмеялась. Где-то в других комнатах, квартирах, мирах были смерть и горе, потери и лишения, но только не здесь. Любовь зашла и сказала: "Позволь мне господствовать в этой маленькой милой комнате. Хотя бы недолго". И любовь была такой юной, и смотрела так пронзительно своими прекрасными глазами, — его глазами, — что смерть отступила. Пропала, растворилась, оставила эту квартиру.
Даже смерти иногда приходится признать, что существуют на свете вещи сильнее неё.