Лукьяныч
Жизнь в эпоху развитого дефицита напоминала котёл общественной бани, когда в кочегарке орудовал балагур и охальник Лукьяныч.
Он походил на человека либертарианских взглядов. На гвозде его кочегарки рядом с фотографией Юрия Гагарина игриво болталась вырванная из журнала ?Огонёк? страница с голой тициановской Данаей.
На одном из деревянных ящиков, что служил ему столом, была расстелена прошлогодняя газета ?Сельская жизнь?. На нём гордо стоял дежурный гранёный стакан и вальяжно лежала пара луковиц с чёрствой горбушкой хлеба.
Второй ящик служил его ?вольтеровским креслом?. Уж больно понравилось ему это название, что вычитал он в одной книжке, которая шла на растопку. Бутылку с ?Вермутом?, как настоящий аристократ, кочегар стыдливо прикрывал закопчённой рукавицей.
А за трубой наверху была спрятана главная драгоценность Лукьяныча - неказистая тетрадка в двадцать четыре листа с надписью – ?дежурство?.
- Это для конспирации и от сглаза всяких шаромыжников - объяснял мне банщик.
На самом же деле, в эту секретную скрижаль Лукьяныч вписывал свои ?стихийные несуразности?, стихи, стало быть, собственного сочинения. Мне одному он доверял самое сокровенное, то ли в силу моей начитанности, то ли за скромность мою, не знаю.
- Ты слушать природой научён, вот так интересно карга пляшет!- приговаривал он, и улучив момент, звал меня в свой закопчённый палаццо, усаживал в ?вольтеровское кресло? и читал свою новую ?несуразность?.
Пятница для Лукьяныча была днём всех Святых.
Именно по пятницам, в женский банный день, он для смеха позволял себе поддать инфернального адского жару, да так, что бабы вылетали как валькирии из преисподней голышом, прикрывая тазиками распаренные колыхающиеся груди. В едином дружном порыве они яростно устремлялись к кочегарке Лукьяныча, чтобы в очередной раз доходчиво и интеллигентно убедить его в нецелесообразности подобных манипуляций с ними, попутно исхлестав его испитую мордуленцию своими мыльными мочалками. Но этот змей и ирод царя небесного только покатывался со смеху и пощипывал баб за толстые ляжки. Сладу с ним не было.
А по субботам был мужской банный день… Сюда приходили степенно, не торопясь, как на похороны. С собой торжественно несли берёзовые пушистые веники и, символ той эпохи, сетки. В сетке были благоговейно сложены женой банное полотенце, чистое нательное бельё, мочалка и кусок хозяйственного мыла.
В помывочную входили, словно в Туманность Андромеды. Жаркий пар, что подавал Лукьяныч, висел толстой завесой от потолка до пола. Люди почти на ощупь передвигали свои голые жилистые тела,
виртуозно обдавали крутым кипятком из тазиков деревянные лавки, замачивали веники в том же крутом кипятке, а потом, обстоятельно и нежно наливали горячую воду, садились и начинали шумно пыхтеть, рычать, намыливать и шоркать свои буйные головы.
Их послушные только в бане отпрыски, тоже пытались изрыгать пещерные звуки, подражая своим отцам. Но кроме щенячьего писка, ничего более не вылуплялось в этой беспросветной юдоли человеческой.
Героически посидев на самой нижней полке в жгучей парной, я не удивлялся тому, как там, наверху несколько свирепых садомазахистов исхлёстывали себя что было сил разбухшими вениками, и радостно покрякивая, вспоминали всею нечисть земную и их матерей.
- Вот это здоровье! – восхищался я, - лет до ста будут жить, не меньше!
Но, как показало время, большинство этих здоровяков бог быстро прибрал к себе. Загадка, однако ж…
Через пять минут я пулей вылетал из жгучих апартаментов местной геенны огненной, опрокидывал на себя пару тазиков с прохладной водой и шмыгал в раздевалку дышать. Мучиться оставалось недолго - помыть голову, натереться намыленной мочалкой с ног до головы, сполоснуться и домой - читать, замусоленного до дыр, Жюля Верна!
Да, надо заметить одну деталь в этом историческом экскурсе – в общественную баню за десять копеек я бегал один или с каким-нибудь дружком на пару, когда отцам было не до нас, а нам – не до них. Дух свободы ещё с тех ранних лет стучал в моё сердце, как пепел Клааса.
Благостный и чистый как тульский самовар перед Днём Святой Троицы, я, выскакивая из бани на пасторальный простор, ярко воскрешал в памяти ?высокие речи? крепких мужичин на верхних полках парной. Странно, но мне казалось тогда, что вся никудышная жизнь нашего околотка вмещалась в эти слова, как мелкие разноцветные леденцы в железной коробочке.
Из кочегарки звал Лукьяныч.
- Подь-ка, сюда, Аркашка! – он так меня любил звать, а я откликался.
- Давай, садись уже! - интригующе продолжал он.
- Я тут набросал, вчера одну хренотень, сказку, так сказать. Будь так добр, уважь честного благородного кочегара, послушай чуток безделку? - причитал мой собеседник, доставая свою замасленную тетрадку из секретного места.
Иногда он совал мне в карман горсть тыквенных семечек –
?На вот, погрызи, пока, вот так интересно карга пляшет? - улыбался Лукьяныч и, заглядывая в прибор регулировки пара, начинал свою декламацию.
Я любил слушать голос с мягкой хрипотцой этого чумазого, немного подшофе, ?любимца муз?, ничего не смысля в его словах. А он, разумея это, и не сопротивлялся.
Его, кочегара Лукьяныча, кто-то слушает – и этого для него было уже достаточно!
Сказка Лукьяныча
О гармонисте Миколке,
У которого в одном месте иголки,
А уж как заиграет в воскресенье -
В Токио землетрясенье,
В банях падают веники,
Ураган в Америке,
Сам плясал под его переборы,
Аж запрыгнул на Гималайские горы,
Домой бы надо попить, поесть,
Да не могу слезть!
- Ну, как тебе начало, пробирает? – спрашивал он как бы между прочим, закрывая свой манускрипт.
- Пробирает, - грызя семечки, врал я, - а продолжение, Алексан Лукьяныч, этой истории сотворится?
- Сотворится, Аркашка, вот, в следующую субботу забежишь, и сотворится
вот так интересно карга пляшет!
И так каждую субботу после бани, император топки паровых котлов приглашал меня к себе в резиденцию и читал, что Бог на душу положил.
Я ему тоже иногда приносил, то шматок копчёного сала, то кусок пирога с капустой. Он изящно опрокидывал себе в рот полстакана с пурпурным вермутом, отламывал краешек сдобного пирога, и затевал свои философии.
- Ты, Аркашк, не думай, что я пьяница голимый. Для куража это больше, вот так интересно карга пляшет! Ты для меня в этом мире, как Гагарин. Вот, смотрит он сейчас на нас и разумеет, - ?Эх, как бы Алексан Лукьяныч, мне в твоей баньке попариться, полжизни, етит твою в качель, отдал бы за эту блажь!?
- Уж, так бы и сказал? – сомневался я.
- Слово в слово, Аркашк, я-то знаю этого брата - космонавта! Тебе, чай, и невдомёк, кем я в армейской молодости был. Ракеты я ихние заправлял горючкой. Придёт ко мне бывало, эдак генерал тамошний и спросит, ласково так, по - свойски:
- Ну, что де Лукьяныч, заправил ракету?!
- Заправил, тарищ генерал, полный бак как есть!
- Не врёшь мне, подлец?!
- Никак нет! - отвечаю.
- Молодцом! - генерал в ответ-то, и рюмку коньяку армянского, слышь, протягивает. - Пей, говорит, за державу, мать её!
- А куда эту махину-то спровадим, тарищ генерал? - осторожно так выспрашиваю генерала.
- В космос, Лукьяныч, в космос! На той неделе и спровадим с собаками! Но, об этом никому! - и кулак свой пудовый под нос мне суёт.
- Я могила, - бормочу, а в глазах уже круги нарезаются фиолетовые от напитка генеральского. Вот так вот. А ты говоришь…
Бани уже давно не стало и от кочегарки Лукьяныча след простыл. Где он сам колобродит?.. Может, сидит себе в небесном предбаннике с Гагариным, потягивают интеллигентно армянский коньяк с хрустальных рюмок и вспоминают меня что ?слушать природой научён?, вот так интересно карга пляшет!?
Он походил на человека либертарианских взглядов. На гвозде его кочегарки рядом с фотографией Юрия Гагарина игриво болталась вырванная из журнала ?Огонёк? страница с голой тициановской Данаей.
На одном из деревянных ящиков, что служил ему столом, была расстелена прошлогодняя газета ?Сельская жизнь?. На нём гордо стоял дежурный гранёный стакан и вальяжно лежала пара луковиц с чёрствой горбушкой хлеба.
Второй ящик служил его ?вольтеровским креслом?. Уж больно понравилось ему это название, что вычитал он в одной книжке, которая шла на растопку. Бутылку с ?Вермутом?, как настоящий аристократ, кочегар стыдливо прикрывал закопчённой рукавицей.
А за трубой наверху была спрятана главная драгоценность Лукьяныча - неказистая тетрадка в двадцать четыре листа с надписью – ?дежурство?.
- Это для конспирации и от сглаза всяких шаромыжников - объяснял мне банщик.
На самом же деле, в эту секретную скрижаль Лукьяныч вписывал свои ?стихийные несуразности?, стихи, стало быть, собственного сочинения. Мне одному он доверял самое сокровенное, то ли в силу моей начитанности, то ли за скромность мою, не знаю.
- Ты слушать природой научён, вот так интересно карга пляшет!- приговаривал он, и улучив момент, звал меня в свой закопчённый палаццо, усаживал в ?вольтеровское кресло? и читал свою новую ?несуразность?.
Пятница для Лукьяныча была днём всех Святых.
Именно по пятницам, в женский банный день, он для смеха позволял себе поддать инфернального адского жару, да так, что бабы вылетали как валькирии из преисподней голышом, прикрывая тазиками распаренные колыхающиеся груди. В едином дружном порыве они яростно устремлялись к кочегарке Лукьяныча, чтобы в очередной раз доходчиво и интеллигентно убедить его в нецелесообразности подобных манипуляций с ними, попутно исхлестав его испитую мордуленцию своими мыльными мочалками. Но этот змей и ирод царя небесного только покатывался со смеху и пощипывал баб за толстые ляжки. Сладу с ним не было.
А по субботам был мужской банный день… Сюда приходили степенно, не торопясь, как на похороны. С собой торжественно несли берёзовые пушистые веники и, символ той эпохи, сетки. В сетке были благоговейно сложены женой банное полотенце, чистое нательное бельё, мочалка и кусок хозяйственного мыла.
В помывочную входили, словно в Туманность Андромеды. Жаркий пар, что подавал Лукьяныч, висел толстой завесой от потолка до пола. Люди почти на ощупь передвигали свои голые жилистые тела,
виртуозно обдавали крутым кипятком из тазиков деревянные лавки, замачивали веники в том же крутом кипятке, а потом, обстоятельно и нежно наливали горячую воду, садились и начинали шумно пыхтеть, рычать, намыливать и шоркать свои буйные головы.
Их послушные только в бане отпрыски, тоже пытались изрыгать пещерные звуки, подражая своим отцам. Но кроме щенячьего писка, ничего более не вылуплялось в этой беспросветной юдоли человеческой.
Героически посидев на самой нижней полке в жгучей парной, я не удивлялся тому, как там, наверху несколько свирепых садомазахистов исхлёстывали себя что было сил разбухшими вениками, и радостно покрякивая, вспоминали всею нечисть земную и их матерей.
- Вот это здоровье! – восхищался я, - лет до ста будут жить, не меньше!
Но, как показало время, большинство этих здоровяков бог быстро прибрал к себе. Загадка, однако ж…
Через пять минут я пулей вылетал из жгучих апартаментов местной геенны огненной, опрокидывал на себя пару тазиков с прохладной водой и шмыгал в раздевалку дышать. Мучиться оставалось недолго - помыть голову, натереться намыленной мочалкой с ног до головы, сполоснуться и домой - читать, замусоленного до дыр, Жюля Верна!
Да, надо заметить одну деталь в этом историческом экскурсе – в общественную баню за десять копеек я бегал один или с каким-нибудь дружком на пару, когда отцам было не до нас, а нам – не до них. Дух свободы ещё с тех ранних лет стучал в моё сердце, как пепел Клааса.
Благостный и чистый как тульский самовар перед Днём Святой Троицы, я, выскакивая из бани на пасторальный простор, ярко воскрешал в памяти ?высокие речи? крепких мужичин на верхних полках парной. Странно, но мне казалось тогда, что вся никудышная жизнь нашего околотка вмещалась в эти слова, как мелкие разноцветные леденцы в железной коробочке.
Из кочегарки звал Лукьяныч.
- Подь-ка, сюда, Аркашка! – он так меня любил звать, а я откликался.
- Давай, садись уже! - интригующе продолжал он.
- Я тут набросал, вчера одну хренотень, сказку, так сказать. Будь так добр, уважь честного благородного кочегара, послушай чуток безделку? - причитал мой собеседник, доставая свою замасленную тетрадку из секретного места.
Иногда он совал мне в карман горсть тыквенных семечек –
?На вот, погрызи, пока, вот так интересно карга пляшет? - улыбался Лукьяныч и, заглядывая в прибор регулировки пара, начинал свою декламацию.
Я любил слушать голос с мягкой хрипотцой этого чумазого, немного подшофе, ?любимца муз?, ничего не смысля в его словах. А он, разумея это, и не сопротивлялся.
Его, кочегара Лукьяныча, кто-то слушает – и этого для него было уже достаточно!
Сказка Лукьяныча
О гармонисте Миколке,
У которого в одном месте иголки,
А уж как заиграет в воскресенье -
В Токио землетрясенье,
В банях падают веники,
Ураган в Америке,
Сам плясал под его переборы,
Аж запрыгнул на Гималайские горы,
Домой бы надо попить, поесть,
Да не могу слезть!
- Ну, как тебе начало, пробирает? – спрашивал он как бы между прочим, закрывая свой манускрипт.
- Пробирает, - грызя семечки, врал я, - а продолжение, Алексан Лукьяныч, этой истории сотворится?
- Сотворится, Аркашка, вот, в следующую субботу забежишь, и сотворится
вот так интересно карга пляшет!
И так каждую субботу после бани, император топки паровых котлов приглашал меня к себе в резиденцию и читал, что Бог на душу положил.
Я ему тоже иногда приносил, то шматок копчёного сала, то кусок пирога с капустой. Он изящно опрокидывал себе в рот полстакана с пурпурным вермутом, отламывал краешек сдобного пирога, и затевал свои философии.
- Ты, Аркашк, не думай, что я пьяница голимый. Для куража это больше, вот так интересно карга пляшет! Ты для меня в этом мире, как Гагарин. Вот, смотрит он сейчас на нас и разумеет, - ?Эх, как бы Алексан Лукьяныч, мне в твоей баньке попариться, полжизни, етит твою в качель, отдал бы за эту блажь!?
- Уж, так бы и сказал? – сомневался я.
- Слово в слово, Аркашк, я-то знаю этого брата - космонавта! Тебе, чай, и невдомёк, кем я в армейской молодости был. Ракеты я ихние заправлял горючкой. Придёт ко мне бывало, эдак генерал тамошний и спросит, ласково так, по - свойски:
- Ну, что де Лукьяныч, заправил ракету?!
- Заправил, тарищ генерал, полный бак как есть!
- Не врёшь мне, подлец?!
- Никак нет! - отвечаю.
- Молодцом! - генерал в ответ-то, и рюмку коньяку армянского, слышь, протягивает. - Пей, говорит, за державу, мать её!
- А куда эту махину-то спровадим, тарищ генерал? - осторожно так выспрашиваю генерала.
- В космос, Лукьяныч, в космос! На той неделе и спровадим с собаками! Но, об этом никому! - и кулак свой пудовый под нос мне суёт.
- Я могила, - бормочу, а в глазах уже круги нарезаются фиолетовые от напитка генеральского. Вот так вот. А ты говоришь…
Бани уже давно не стало и от кочегарки Лукьяныча след простыл. Где он сам колобродит?.. Может, сидит себе в небесном предбаннике с Гагариным, потягивают интеллигентно армянский коньяк с хрустальных рюмок и вспоминают меня что ?слушать природой научён?, вот так интересно карга пляшет!?
Метки:
