Шмелиная словесность

1.

Мы познакомились однажды в середине весны. Я притаилась покурить под сенью отчего-то бесплодной яблони, а он пролетал по близости, совершая степенную прогулку, гудел, басовито и умиротворённо.
Почувствовав моё восхищение и приязнь, он заговорил первым:
"К сожалению, ты не можешь превращаться в шмеля. Мы находимся отнюдь не в равных условиях бытия, ибо я могу обретать твою форму, а ты мою - нет".
"Ну что же, мне достаточно уже того, что можно любоваться твоим полётом и предполагать в нём признаки царственного Far nient", - так я ответствовала, и, похоже, вполне расположила его к себе этим суждением.
Много удивительного предстояло мне подметить в повадках и обычаях этого шмеля, ставшего моим единственным другом. Вот, к примеру, хотя бы то, что его ничуть не раздражает табачный дым. Или то, что для него не существует разделения мира на обособленные сферы. Живые и умершие равно близки и доступны ему в самых разных столетиях и странах.
Так однажды он рассказал о путешествии в поезде призраков.


2.

Южной ночью, словно сшитой из тяжёлого бархата, шмель заблудился среди медовых трав и случайно влетел в открытый вагон тихого, будто задремавшего поезда. Пристроился перевести дыхание да заодно и снова пережить сладостность прошедшего дня. И тут младший чин в форме Дроздовца запер дверь, а поезд тронулся сразу шибко и безоговорочно.
"Эге!", - изобразил изумление шмель и стал размышлять о происшествии. Стало быть, он угодил в один из поездов, в которых уже целый век странствуют погибшие воины одной большой битвы, грохотавшей в этих краях несколько лет. Шмель встряхнулся и встал на саднящие ноги, обутые в подобие опорок. Теперь он представлял собой усталого человека в форме Дроздовского капитана.
В салоне к нему сразу повернулись несколько приветливых голов: "Господа, а вот и наш капитан Шмелёв Андрей Иванович!" Шелест призрачного собрания был дружелюбен и не скрывал радости от встречи с сослуживцем.
Заговорили о прошедших боях, когда дежурный офицер вошёл с известием: "Господа, неведомые разъезды рыщут вдоль полотна! Приказано занять места по боевому распорядку".
Шмелёв вышел вместе с другими. Но когда уже снова летел он над степью, вспомнил, что мог бы передать поклон погибшему под Новороссийском юному прапорщику Васеньке от брата, бьющегося в Таврии. А поезд сгинул, словно и не было его на безвестном перегоне.
"Вот, ищу его с тех пор, стыжусь своей неловкости, а он всё не обнаруживается", - закончил шмель и даже словно уменьшился на мгновение в размерах. "Поезда курсируют, но того, в салоне которого сидел пригорюнившись Васенька, нет как нет".


3.

В другой раз напали мы на разговор о медитирующих.
"Много незрелости и самообмана там случается", - сказал шмель с нескрываемой ленцой. "Оттого и бабочки в рассказах, даже в зимнюю пору, дескать, бьются в стекло знак подают о благополучном вхождении в возвышенность духовную".
Я тоже вспомнила, что, и впрямь, слышала о бабочках среди зимы, захихикала даже от верности подмеченного факта.
Шмель приосанился: "Я любил в прежние дни взламывать эти фантазии человеческие. Явлюсь вдруг почти в ухе страшным гудом шмелиным. Сидень медитирующий пугается, не ужалил бы я его. Что и говорить, бабочки безопасны. Откуда же невеждам знать, сколько ядовитой пыльцы у бабочек в специальных подвздошных мешочках!" - Шутит, конечно, меня уже не провести, но делаю вид, будто верю в бабочек-отравительниц.
А шмель разохотился, вспоминает: "С ними, с медитантами, хорошо бывает зимовать, можно ведь с утра до вечера менять обличия: то фарфоровым страусёнком прикинуться и затянуть молитву одинокого Туарега, то слоном пройтись по кухне, то пингвином выскочить из холодильника. Человек думает, что всё это признаки высшего внимания к его трудам: духи, мол, то мешают, то споспешествуют благим начинаниям. Никак не надоумится слегка повернуть угол восприятия и узреть меня, невозможного вельможу можжевеловых множеств, ежели позволишь мне сей каламбур".


4.

Помню, как впервые попытала я шмеля об искусстве.
"Художники жестоки с ближними своими", - объявил он, как видно, с утра соскучившись по членораздельному жужжанию.
"Вот уж перескажу я тебе, подруженька, одно своё наблюдение. Коротал в глуши дни и ночи некий ссыльный юноша, будущий великий поэт. А в услужении и угождении ему жила в доме старушка. И, вообрази, как донимал он верную служанку свою! "Спой, - говорит, - мне песню, как синица!"
У старушки голос турецкими табаками да крестьянскими хворями посажен. Каково-то ей синицу пискливую изображать!
А в другой раз и вовсе охальничать вздумывал: "Спой мне, - говорит, - песню, как девица!"
Она девицей с самого, почитай, младенчества не была, о чём ажно прадед поэта этого знал доподлинно. Что тут прикажете ей было делать? Принималась жеманничать, диезничать да бемольничать, да только всё мать девятнадцати живёхоньких да шести мёртвеньких младенчиков слышалась. А шалун, поэтический повеса, знай, посмеивается и плясовую отбивает чернильницей.
Впрочем, есть и у него в стихах след былых наших задушевных бесед, - Шмель закатил на манер барышни Комисаржевской фасеточный свой взор, - Подъезжая под Ижоры! Подобной звукописи в свете не сыскать".
Я поощрительно улыбаюсь. Шмель Андрей Иванович тоже не грустит. Куснул чего-то на неплодной яблоне, сплюнул с аккуратным неудовольствием.
"Очень дружил я с приятелем поэта этого, музыкантом изобретательным. И до того наша доверительность возросла, что он даже характерную пьеску мне в увеселение составил, всё шмелиное отродье, весь род, то есть, обессмертил. Художественной правды в пьеске той немного, суетлив в ней шмель в полёте своём, ну, да нам правды и не нужно: была бы честь оказана".

(Продолжение возможно, хотя и отнюдь не следует и вовсе не обязательно).