Симулякры

К. М. Ветчинов

Симулякры

Повесть



ТУМАН
Привидение появилось в густом мартовском тумане. Было холодно. Бледные прохожие. Сыро. Грязный снег. Фигура маячила странная в размытом блеклом свете. Издали индивид темнел невнятно, но вблизи вас охватывало неприятное ощущение bambino sorry, что это не кино. Мельком окинув нелепую фигуру, вы обнаруживали, что он был без сапог... и весь волосатый, неимоверно мохнатый, с физиономией обезьяны, страшным зверским выражением. Ворчал, хмуро взглядывая из-под низкого лба. Пока вы успевали потеряться в догадках, он снова расплывался и исчезал в тумане.


АФРИКАНСКИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН
В знаменитом московском театре ХАТААРТ, как во всех приличных местах, был задний ход, из которого выносился мусор. Охранник понес вон два черных пакета, так вышло. Он не посмотрел в глазок, а открыл дверь. Его обдало не просто мартовским холодом, а мистическим, дыхание перехватило. Перед ним стоял, загораживая солнечный свет, огромный бурый орангутанг… то ли… черт его знает кто в этом роде. ГИББОН. Охранник схватился за дверную ручку, выпустив один пакет, попытался закрыть ее, но тот уже тянул ее с жуткой силой, весь непреодолимый жуткий реализм был в том, что он перетянет. Охранник попятился, получил здоровенную оплеуху, взмахнул другим пакетом, влип в стену, и сел. Он хотел подняться. Но, не понимая, где верх, где низ, лег. Череп у него погрузился во тьму. Поднялось ничто изнутри и затопило все. А животное прыгнуло по лестнице вверх…


ТЕНЬ
В тот пасмурный денек, наполненный тоскливой пустотой затянувшейся весны, происходили и всякие иные странные события, вроде бы пустяковые, но по здравом размышлении, неким мистическим, или черт знает каким там образом, все же подозрительно связанные с тем нелепым происшествием, что в театр проникла обезьяна. Одним словом все это было безобразно. Или, видимо, правильнее сказать дико, нелепо. Абсолютно невероятно. И со сдвигом смысловой паники, с налетом бреда и тоскливого омерзения. Словно упала тень, и все привычное превратилось в какую-то путаницу, которая не поддается никакому вразумительному истолкованию.


ЧЕМОДАН ИЗДАТЕЛЯ
Исидоров получил раздавленный чемодан, прилетев из Лондона. Он его не узнал. По правде, я сейчас не могу внятно сообразить, что было раньше: обезьяна залезла в задний ход театра или Исидоров прилетел из Лондона. Но это неважно. Все равно Исидоров собирался приехать, чтобы там присутствовать. Он был приглашен. И началось с того, что он получил чемодан. Согласитесь, неприятно. Пока он разбирался с чемоданом, пропало изрядно времени. Домой он не поехал, а заскочил сначала в издательство.
Исидоров был хозяином небольшого, но влиятельного ?Эпицентра?. Ему удавалось держаться на плаву, подымать шум и заводить моду. Он окончил богословский факультет, но имел практическую хватку. Хотя он важничал в интервью, говорил о глубине, но вполне возможно это была глубина нужника, просто он не догадывался, поскольку был натурой увлекающейся словами. На самом деле его литературные представления были по обывательски примитивны, умственно убоги, судя по тому, что он печатал.
Это была или похабная грязь, для которой не нужно никакого умения, или банальная, вялая, тусклая, абсолютно бесстильная писанина без всякого проблеска остроумия и фантазии. Или вместе – нечто нулевое, где искусство и не начиналось, но сие нечто булькало, расползалось и воняло протухлой бездарностью. И все же ему удавалось заманить публику и вытянуть у нее деньги. Талант у него был. Но не литературный.
Исидоров усвоил, как делается реклама. В стиле американского юмора: дайте мне старую кастрюлю, и я продам вам ее как НЛО.
Как дешевый коммивояжер, он челноком сновал в престижные западные страны и назад. Прямо брал чемодан со своими халтурными книгами, и нисколько не стесняясь, из-за профанского плоскоумия не понимания истинного положения, ехал вешать лапшу на уши издателям в Европе. Мол, здесь у нас случился ренессанс. И в сем ренессансе, он, Исидоров, заваривает кашу.
Скажем, приезжал во Францию, изображал респектабельность и сообщал доверительно, что в России интересуются французской культурой. Вежливые французы говорили, что они тоже интересуются.
И вот он вез обратно благую весть: во Франции интересуются русской культурой! (а также нашенской бескультурой, воровством, хамством и моральной дикостью). Достоверно, мол, сам специально ездил узнавать. И давал интервью прессе направо и налево, которая слеталась к нему за сенсацией почтительным навозным роем: чтой-то там привез издалека нашенский интеллектуальный Исидоров? Он в сих интервью употреблял словечки ?постмодернизм?, ?концептуализм?, многозначительно говорил, что массовая литература заслуживает непренебрежительного внимания интеллектуалов. Но все это была просто рекламная кампания по продаже публике старой кастрюли в качестве НЛО.
Сам он полагал, будто не пачкает бумагу зря, а печатает литературу. Но поверхностное самомнение редактора ничего в сути дела не меняло. Издательство ?Эпицентр? был мутной лужей, в которой Исидоров разводил авторов с рыбьим мутным взглядом. Из коих самых крупным карасем был писатель Хулио Хуан Мусоргский.
Писал Хулио, используя сенсационный метод. Или попросту банальную дешевку в манере самой обыкновенной наглой сплетни. Играл на низменной занимательности. Разогревал незамысловатую невзыскательную публику своим грязным плоскоумием. Неимоверным и поразительным было лишь самомнение этого плоскоумия. В одном романе он представил заседание сталинского политбюро в виде коллективной мастурбации. В другом дал новую версию поединка Пушкина с Жоржем Д-Антесом: оказывается, Пушкин не убил Дантеса потому, что ему зарядили пистолет пулей из замороженного говна. Это художественное мнение просто сшибало с ног. Возразить было нечего.
По первому роману был поставлен балет, а по второму опера в театре самом обширном и необъятном, но, как все земное посюстороннее, подверженном безвкусице в связи с полоумным состоянием заправил сцены. "Пистолет мне зарядили пулей из замороженного говна...", пел свою арию Пушкин бархатным баритоном. И этому внимали. Это было новое слово.
Во какой был ренессанс.
Разве мог Мусоргский после такого успеха на сцене не считать себя великим писателем? Ну, мог бы, конечно, если бы голова у него была покрепче.
Настоящая фамилия издателя была… Никакой и ни Абрамович. Сразу вы… Сидоров. И все? Представьте себе.
Зато он был первым в истории издателем, выступившим под псевдонимом. И опять страна была впереди планеты всей. И снова отсталая Европа с изумлением созерцала впереди себя драные советские штаны, les pantalons sovietiques. Но зато как звучит: mr Isidoroff. Мрраа-уу…


АХИНЕЯ
Пипилицкая, почитаемый-с, значительный-с в своей стране писатель-с, к тому истерическому моменту еще не проснулась, поскольку всю ночь писала, писала.... Странные сновидения сменялись совсем непонятными. Виделся ей огромный предрассветный утес, с коего смотрела она вдаль. И вот начинал мох на нем облезать, сползая вниз. Начинал утес из мха высвобождаться, выдвигаться, все более наклоняясь над пространством большой реки. Едва писательниcа в ужасе успела отпрянуть назад, как он отвалился, и рухнул, полетел вниз... широко расправив крылья черным вороном… И вдруг, она поняла, что это вовсе не река, но покрытое туманом и дымом Аустерлицкое поле. И она идет по нему со знаменем, согнувшись, знамя совсем белое как простынь, она в панике осознает: что же я делаю... А рядом бегут, не солдаты, а большие лягушки с ружьями, и когда прилетают ядра, лягушки их с чавкающим звуком проглатывают. Внезапно она замечает, почему ей неудобно продвигаться вперед со знаменем, которое мотается, как хрен знает что… как сырая недостиранная половая тряпка, закрывая ей видимость. На ней же туфли на высоком каблуке, а белые штаны узки и сильно жмут. Но внезапно словно с размаху ее ударили твердым французским батоном по голове (par un baton), она потеряла сознание... потом ее ощупывали какие-то руки, почему-то она понимала, очень волосатые: пытаются сорвать золотой крест, догадалась она… хватается за него, боится открыть глаза, все же открывает, и видит страшную зверскую обезьянью морду в эсесовском мундире, но без штанов… и она проснулась. Блиннн…!!! Едва вспомнив, настолько очумела – ведь сегодня ей заседать в жюри самого престижного литературного конкурса, премию же учредил американский мультимиллионер Роман Пукеровский, большой почитатель русской литературы, горячо поддержавший вместе с ряформами – по выражению новых революцьянеров, вожделенный ренессанс российской словесности. После того, как давно ничего не было, после ?Пикника на обочине? и ?Улитки на склоне? (…оно возможно и было, но не печатали, потому что реально никакого литературного процесса не было, ведь рукописи незнакомых блатной псевдолитератной кодле мариновали со смаком, покуда они плесенью не покрывались, а сами авторы не прокисали, понимая, что они питали иллюзии, что в московской Алтын-Орде интересуются только своей собственной писаниной, в шедевры не верят, не понимая их, и довольствуются сами собой и собственной письменной банальностью, и Парнас не по тому адресу находится). И вот выделил Роман на ренессанс деньги – вот это было самое то..! Всегда радостно принимаемое! Сразу многие взалкали приложиться к чистому источнику своими гиенским пастями и заработали связи мнимолитературной Орды.
И надо признаться, сама Пипилицкая хотела ренессанса, но все как-то так хотела… мечтательно… И новую Россию строила пылко, искренне, вполне безумно пылко, вполне поверхностно. Все у нее получалось во всероссийском литературном конкурсе вписать в финалисты премии вполне банальные, надежно бездарные рукописи тех, с кем курила на кухне – потому что не станешь же всерьез читать, все что на конкурс прислали, семьдесят тысяч! это же лавина, обвал! И вот она преспокойно спускала всю эту всероссийскую лавину в унитаз, поскольку ее собственные тексты заслуживали премии по той же причине, по какой получали премии курившие с ней на кухне – чем значительно облегчая труды председателю жюри Вымокаеву, в некотором смысле литературному потомку Достоевского, возглавлявшему фальшивый конкурс в кресле классика, и посему старавшемуся собрать все самое лучшее, а остальные исписанные листы предоставить потоку мутного времени.
И опять она заседала, восседала, чванилась на почетных местах, понимая процесс исключительно в том смысле, чтобы выбрать самые достойные нее тексты. Поскольку писателиса Пипилицкая соответствовала историческому модерну вполне. Мода вместо мозгов, значение без реальных способностей, надувательство публики поверхностным писанием.
Ренессанс все не разгорался, тлел как навоз, покуда под крышами престижных издательств российская печатная литература вступила в постмодернизм, концептуально трусливо оправдывая бездарность издаваемых текстов исчерпанностью всякого смысла… вся была в связях, порочащих ее, и бормотала нечто невнятное из пустой своей притязательности. Непечатная была вне связей, и потому как бы вовсе ничего не было. Насчет сего можно было не беспокоиться литературной мафии.
Поскольку несвоим ходу нет, а проходимцев пошляков никто не сгонит. Поскольку совести у них не было, коя невозможна без мозгов, а заткнуться со своими банальными поверхностными текстами и проходимскими связями сами они были не в состоянии. Им мнилось, будто они, хотя блатные, но избранные, хотя все подтасовано, но все же...
И вот с прискорбием нам приходится сообщить читателю, что в самое роковое позднее утро накануне пукеровского потрясения писателисе Пипилицкой следовало спешить навстречу с неведомым! Спешить! Поскольку ренессансная писателиса, как мадам Бовари, еще не решила вполне и бесповоротно в зеркале, какие штаны более подойдут к ее флоберовским формам самого почетного члена знаменитейшего Пукеровского жюри грандов ордынской словесности, сон же некстати был совсем жутким…
Но как видите, в снах бывает нечто такое, поскольку…


ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК
Присуждение премии должно было сегодня вечером состояться в театре ХАТААРТ. В момент, когда в нескольких кварталах отсюдова самый почетный член из всего жюри настраивалась на серьезный лад после глупого сновидения, куря отвратительную сигару, с кислой миной кикиморы, на третьем этаже ХАТЫАРТА возле директорского кабинета стояли сам директор Олег Палыч Чичагов и Гевон Сергеевич Мигранян, глава другого театра. Обсуждались всякие актуальные вопросы театральной жизни. И здесь наступил очередной незабываемый момент, перед ними возник гиббон во всем первобытном величии, достойном гораздо более почтительного молчания, чем литературные сны и грезы Пипилицкой. Хотя они испугались, но не подали виду, и правильно сделали. Гиббон, поглядев на них, направился к дверям костюмерной… взволнованный Олег Палыч, вскинув руку, произнес беспомощную реплику: ?Это ты куда это..?!?, но животное не прореагировало.
?Что же делать?!?, плачущим тенором застонал Олег Палыч. ?Там Аида Васильевна… и девочки…?. ?Ничего не делать? – Мигранян вытер платком вспотевшую лысину. В напряженном оцепенении они ждали криков о помощи, совершенно беспомощные… проходили минуты, но было тихо. ?Тихо…?, сказал Олег Палыч. ?Молитесь Богу?, последовал мудрый совет коллеги.
Надобно сказать несколько слов о костюмерной. Ваще, там можно было заблудиться. Сотни, тысячи костюмов. Театр, сами понимаете. И естественно, никто не слышал, как вошел гиббон в самом натуральном виде. Помимо костюмов всяких вымышленных персонажей, здесь находились вроде реликвий реальные вещи расстрелянных в лубянских подвалах, кальсоны члена высшего военного совета, трусы расстрелянной жены расстрелянного маршала. Не все об этом знали да и не всякому пришло бы в голову, что здесь сохранялись такие предметы, свидетельства последнего глумления палачей и соответственно скотского подлого государства, возглавляемого интриганом, подонком и убийцей. Ведь для такого занятия надо было бы иметь тупость и некое легкомыслие непорядочности, в сущности, это было соучастием в низости. Но это так, к слову, поскольку проводить химический анализ человеческой низости не стоит. Искренне жаль только, что в знаменательной коллекции не хватало трусов самого инициатора расстрелов. Одним словом обезьян проник туда и долго не появлялся.
Оставалось только ждать. Ничего не произошло. Обезьян вышел. Он приоделся. Сутулясь, с волосатыми длинными лапами, появился он во фраке со звездой тайного советника, но без штанов. Он был погружен в себя. Но узнал Миграняна и Чичагова, и запросто подошел к ним. Олег Палыч даже решился взглянуть: вверх. Потому что вниз взглянуть он не решался. Взгляды их встретились, и Олегу Палычу показалось, что в обезьяньих глазах мелькнула мысль. Да, это была мысль. На Чичагове был красивый жилет, полосатый как шкура зебры, какие носили в старину богатые купцы Африканычы до ноябрьского переворота 1917, и он тоже стал носить, когда начались вяликия ряформы, возрождавшие все дореволюционное. На жилетке покоилась золотая цепочка и был кармашек для часов. Обезьян взялся эту цепочку и выдернул из кармана золотую луковицу часового механизма. С любопытством разглядывая штуковину, которую он принял за жука, он двинулся прочь, завернул по коридору, и исчез. Олег Палыч покраснел как помидор.


ПСИХ
Возле главного входа происходила иная мимическая сцена. Высокий, худой, небритый субъект в серой больничной пижаме энергично обменивался жестами через стекло со швейцаром, который за закрытой дверью, показывал ему, что нет, никак, и все тут. Псих повертел пальцем у себя перед виском, намекая швейцару на недостаток мысленных способностей, затем направился в обход, уверенно нашел задний ход, дверь все еще оставалась открытой, охранник из бессознательного состояния погрузился, вернее, всплыл в состояние глубокого полуобалдения, псих не стал его беспокоить, но и помогать не стал, и мусор убирать тоже не стал. Он поднялся наверх и успел застать Олега Палыча, который смотрел на него, как ему показалось, с высокомерной враждебностью. ?Сбежал?..?, недовольно произнес Чичагов. ?Олег Палыч…? – смиренно сказал псих, показывая на костюмерную. – ?Позвольте… Мне завтра на турнире в Петербурге надо быть?. Олег Палыч ироническим театральным жестом показал психу, что тот может пройти в гардеробную и брать, что захочет, а сам, махнув Миграняну, кинулся в кабинет. Псих прошел, куда ему было надо, послышались радостные возгласы, примерно через час он вышел в мундире полковника гвардии времен Николая Первого, а пижаму из психбольницы подарил гардиробной родного театра, как историческую реликвию. Он сходил к завхозу, взял дубликат ключа, зашел в свою гримерную, побрился, вставил в глаз монокль, нашел немного денег, и спустился в буфет. В буфете почти никого не было, один бухгалтер Самсонов. ?Буфет пашет??, спросил псих. ?Пашет…?, кивнул бухгалтер, уплетая отбивную. Псих заказал семь сосисок без гарнира, и все съел с горчицей и хлебом.
А разве сегодня спектакль? – спросил бухгалтер Самсонов
А что, спектакля не будет?
Сегодня будет Пукер.


ОХОТА НА ГИББОНА
Чичагов тем временем вел пренеприятнейшие переговоры по телефону. Надо было нейтрализовать обезьяну. Он спешил, а надо было витиевато топтаться, подготавливать, чтобы не приняли за сумасшедшего, вводить в дикую ситуацию, в которую нормальному тупице невозможно поверить. Начальник охраны категорически драться с гиббоном отказался. Но помогал найти группу захвата, были связи. На это ушло около двух часов, потом почти столько же пришлось ждать появления командос. Прибыли трое в масках с собакой как ангелы спасители. ?Если можно, без стрельбы… В моем театре и вообще… не убивать?. Его заверили, что пальбы не будет. Командос были рослые, но все же Олег Палыч не представлял, как могли бы они повязать огромного гиббона. ?Не надо ничего представлять?, вежливо посадил его в лужу главный без знаков отличия, как будто находился в джунглях и каждый день ловил обезьян. ?Занимайтесь своими делами?. Сомневающийся Олег Палыч кивнул и вздохнул, он хотел дать главному схему театра, но та у него уже была. События шли своим ходом, обезьян появлялся и исчезал, его видели некоторые, но он пока никому головы не отвинтил, и пока можно было надеяться, что он не разорвет пополам встречных, и с командос тоже ничего не случится. Первым хорошим знаком было, что нашлись золотые часы Олега Палыча.


ИЗБИЕНИЕ РЕДАКТОРОВ
Хотя последним. Но обезьян не был причастен ко всем этим штукам. Так, он никак не мог убить кирпичом редактора Примусова. Стопроцентное алиби. Поскольку именно в сей исторический момент он бил охранника и общался с Чичаговым и Миграняном. В густом тумане в свободном падении независимый кирпич сам убил Примусова. Никто его не метал. Попасть ребром кирпича прямо в шляпу, находясь на скользкой крыше, метко прицелиться в тумане, самому не потерять равновесие, не говоря про самое главное: угадать, под какой крышей направит свои стопы Примусов… это знаете ли было бы слишком замысловато, на такое способен только господь бог и случай, тончайший механизм причин и следствий, сцеплявшихся с самой точки начала вселенной. Просто с самого начала мира этот кирпич был предназначен Примусову и траектории их сошлись. Если уж надо было кому-нибудь убить редактора Примусова таким оригинальным способом, то надо было бы закидать его кирпичами. Поскольку здесь вступают в силу те же закономерности, что при бомбометании, попасть одним кирпичом в движущуюся цель, вероятность слишком незначительная, для увеличения вероятности нужно было хотя бы три кирпича, надежней же всего десять. Но вообще, конечно, поделом. Поскольку Примусов был дрянной редактор. И вреда от него было тем больше, что он занимал большие должности, не имея ни ума, ни вкуса, хуже того, он был наглый дурак и гад; гадом же он стал, поскольку будучи дураком, зазнался на должностях и обнаглел. Однажды в прямой радиоволне он сам признался, что если к нему поступит хорошая рукопись, лучше того, что пишут его знакомые, которых он печатает в своем журнале, то он все равно напечатает, что хуже, зато своих знакомых, околачивающих груши в искусственной теплице его журнала. За такие признания нужно хватать за шиворот и спускать вниз по лестнице из редакторского кабинета, ускоряя спуск пинками в зад, и в самом низу мордой прямо в грязный московский снег с ледяной корочкой воткнуть, затем вежливо вручить трудовую книжку с записью о профессиональной непригодности. Одним словом в этом случае кирпич попал удивительно точно. И ни за что я хорошо говорить о покойниках не буду, потому что их не боюсь, они опасны только в первые девять дней, потом душа постепенно испаряется и исчезает, в пользу чего есть авторитетное рассуждение Демокрита.
Второй аналогичный случай закончился не столь фатально. Редактор Пылесосов получил по голове не кирпичом, но всего лишь тяжелой рукописью. Пылесосов совсем не был готов, поскольку автор выглядел интеллектуалом. И из-за чего он обрушил на него рукопись? Редактор всего лишь сказал: нам это не подходит. Автор побледнел, встал забрать рукопись (бойтесь людей, которые легко бледнеют, писал Декарт!), забрал и – поразительно сильно, и главное, почти мгновенно – нанес толстенной папкой удар по редакторской голове. Это было сотрясение, потому что Пылесосов потерял способность ориентироваться в пространстве, обалдел, но автор трахнул его второй раз, теперь не спеша и с размаху, Пылесосов откинулся в кресле, копытами врозь, автор пошел к дверям, потом вернулся и трахнул в третий раз. И ушел. Нет, он сказал: ?А кто вы такие? И что вам подходит??. И ушел. Пылесосов почему-то крепко запомнил это, хотя никак не мог собрать мысли в потрясенном черепе.
Пардон, читатель, я забыл сказать, происходило все в новолуние. И вот, сразу два члена Пукеровского жюри были выведены из состава. Пылесосов был председателем, но ни на что не годился. Примусов же восседать мог лишь в качестве мумии.


СОЖЖЕННАЯ РУКОПИСЬ
Автора, прибившего Пылесосова, вполне можно было понять. Он приезжал из провинции всего на десять часов, обходил редакции, в которых закрепились, заняв стойкую сталинградскую оборону насмерть, против всяких незнакомых несвоих, сплошь хитрозадые прохиндеи, не знавшие сотой доли того, что он знал и понимал, но с совершенным безразличием не желавшие ничего такого ни знать, ни печатать. Везде непременно ему приходилось выслушивать одну и ту же расхожую, заранее заготовленную, с важным равнодушным видом произносимую, скудоумную подлую фразочку пронырливых бездарных негодяев: ?Нам это не подходит?.
Прохвосты топорщились этой фразочкой как тот чертополох, который он, выходя летом на рассвете на огород, поливал, а тот чернел и засыхал… Надо было бы и их полить. Никакая сталинградская оборона против этого средства не устояла бы.
У них не было ни капли ума, никаких принципов, напрочь никакой преданности литературе, одна лишь привычная низость обывательской заурядности, пошлый эгоизм сволочной мелкоты, тупая бессовестность посредственности…
В его хождении по бездарным жульническим редакциям, некоторые не считали нужным показывать даже видимость приличий, зато выставляли приобретенную ими в отсутствии реальной конкуренции спесь заправил. Высокомерие недоумков, незаинтересованность посредственности в тайне литературы. ?Маловероятно, что вы гений?, по каковому высказыванию сразу виден осел, тупая спесивая скотина исполнена самомнения и недомыслия – она не верит в тайны… И что вообще такое профессионализм редактора без способности распознавать гения..? С таким же успехом подобные ослы могли бы быть профессионалами в продуктовой лавке. Литература бы ничего не потеряла. Но здесь из интеллигентного с виду хама редактора выползал цинизм, примитивная банальная коррупция: ?если хотите оставляйте, но вам все равно будет отказано?.
Зачем же оставлять недалекому пошлому недоумку, не способному судить о гениальности по тексту, и потому спешащему отделаться от профессиональной задачи формальной теорией вероятности…
Ладно, не всем же быть Максвеллами Перкинсами… Простим ослу его плебейскую породу, ему природой не дано быть боевым конем. Ведь гениальный редактор, найдя гениальный текст, просто бросил бы в дело рекламу...
Некоторые просили полистать… С таким отношением к литературе вполне можно было поручить полистать швейцару на пороге издательства, со снисходительным видом.
Вести все практически оскорбительно, выказывая тупое хамское безразличие, не читая, заворачивать на самом пороге неизвестных несвоих… В европейской дыре, с ублюдочными понятиями о человеческом достоинстве, своем и всех неизвестных, кто сгинул в этой проклятой дыре... Вот подлое состояние социума.
Вы еще не поняли, что все ваши усилия без связей здесь абсолютно бесполезны?
Ходють тут всякие, а мы их не знаем. Нам и не надо. Все равно всем несвоим заранее будет отказано, что бы они не написали.
Поскольку ведь в полуазиатском болоте квасится ордынское хамство и некомпетентность, талантливый текст просто не способны оценить. Нечем им оценивать, у них мелкие вкусы и обывательские понятия о литературе, а филологические факультеты ничему их не научили, поскольку невозможно научить тому, что не дано природой. Вот и перестанете заходить.
Сами догадаетесь, что здесь просто не к кому обратиться. Редакторов нет, есть только этикетки, прилепленные к пошлым, совершенно фальшивым прохвостам, хамам, самомнительным бездарностям. Ничто талантливое их не интересует, лишь собственные поддельные репутации и полезные знакомства.
Они все пролгали. Свободу, литературу. Все.
И всякое занятие свели к привычной бесчестности низменной посредственности, к тупости своего обывательского кругозора. К незамысловатой пошлости блата, устройства по знакомствам.
На верхушках социума окопалось почти сплошь одно жулье. Вырождение социума настало, или здесь всегда так было?
Медленное гниение явно было приправлено вырождением, которое далеко зашло. Социальная пирамида была кучей навоза.
Это был даже не застой недавних времен, который ругали революционные проходимцы реформаторы, а вполне им самим удавшаяся ряформа застоя, сделавшая говно махрового блата, забившее все социальные коммуникации, намного круче прежнего.
Надо было бы, конечно, идти на поезд, это было бы лучше всего. Плюнув в заплывшую тупым чванством харю жирной купчихи Масквы Ивановны. Но оставалось еще время, и автор зашел к Пылесосову, ни на что не надеясь, просто по инерции. Но тут уже вся масса накопившихся впечатлений обрушилась на голову редактора в форме гравитации.
Во внутреннем дворе какого-то офиса он бросил рукопись в бак поверх остальных бумаг и поднес зажигалку, подождал пока хорошо загорелось, и после навсегда исчез в провинции. Бак запылал, задымил вовсю. ?Хулиганье?, ругался дворник. ?Блин горелый!?. И иные всякие непечатные слова…


РАССТРЕЛ ХУЛИО
За окном из бака валил дым, словно курился вулкан. Наверху же в пентхаузе Мусоргский в домашних тапочках в виде рыжих тигров, сидя на пиратской пороховой бочке – его вдохновляло, пахал за компьютером (дайте мне кирпичей на каждого примусова, снайперскую винтовку, и по бочке пороха каждому мусоргскому..!). Воткнувшись в клавиатуру одним пальцем, поступательно жал на букву ?е?, страница за страницей. Он знал, что Исидоров и это напечатает, а читатель купит, подумает, гения ему все равно не разгадать, наткнувшись на несколько таких страниц и совсем несколько пустых, затем опять ?е? - не прибежит в издательство бить морду издателю и писателю.
Правильно, читатель, вы все поняли совершенно правильно. Мусоргский вые…ся. Потому он и завел себе внешность оперного Мефистофеля. Ему казалось, будто в нем самом есть нечто демоническое. Соответственно его представлениям Мефистофель тоже вые…ся БЫ. Но все же сон ему приснился… что ничего не оставалось, как только жать на букву. Сон был постмодерновитый, прям роман ?Сто лет одиночества?.
Хулио поставили к стенке, как того героического полковника. Взвод, который должен был его расстреливать, был кавалерийский. Но это были не колумбийцы на конях, а бедуины на верблюдах. Они нацелились в него из карабинов. И вот, капитан читает по бумажке: именем высшего литературного трибунала: Гоголь, Гончаров, Бунин, Тынянов, Фолкнер, Бальзак, Томас Вулф, Сэлинджер, он – Хулио, приговаривается к высшей мере, за наглую бездарность, профанацию литературы. Пли! Но ружейный залп не прогремел. Как в том романе. Произошло неожиданное. Верблюды все разом плюнули в Мусоргского. С их нижней губы, словно приклеенная, тягучая, разматываясь как моток лески, вытягиваясь эллипсом, полетела слюна, достигла Мусоргского, влепилась в него, находящегося в фокусе, дюжиной плевков почти разом накрыла… Он пал на колени. Его вырвало… Его вырвал из задумчивости звонок. Почтальон принес телеграмму.
В ней сообщалось: ?Писатель Серакин написал роман ?Писелиса?, за который получил Пукеровскую премию и был осыпан драгоценными каменьями из засохшего какала мамонта?. И это берут на почте! с испанской грустью благородно возмутился Мусоргский…
Раздался телефонный звонок. Он долго трезвонил, пока Мусоргский решился: ?Ладно, хрен с вами?. Звонила ворона Пипилицкая: ?…Все вас очень ценим как значительное явление в литературе и просим возглавить жюри Пукеровской премии?. Даже в лонглист не попадал, и вот, председатель… Значит, он постепенно приобретал решпект, отказываться было нельзя. Положив трубку, Хулио направился надевать техасские сапоги со шпорами.
Фокстерьер Филя выбежал из комнат. Мусоргский надел: левый. Не повезло… А если б надел сначала правый?.. Из сапога выстрелил фонтан, обдав его всего. Вовсе не вода прозрачных ледников. Сдуру он инстинктивно облизнулся, по вкусу это была моча. Филя убежал. ?Во гад, еще прибежал посмотреть на дела свои?. Писатель давно догадывался, что животное презирает его. Но разбираться не стал. Всё же член семьи. Позвал жену помочь навести порядок. Сам направился в ванную. Все начинать сначала.
Спокойствие. Вот только спокойствие..!


МУСОРОБРОНЕПОЕЗД
Если бы вам довелось около полудня оказаться возле Никитской, вы смогли бы наблюдать поразительное явление природы, в форме социального движения материи, в высшей ее форме. Из подворотни выезжал неуклюжий мусоровоз, камьон-пубель, выражаясь на простонародном французском… По бортам же него, на верхушке, спереди мотора величественного железного ржавого динозавра развевались государственные флаги: просто, тупо и со вкусом полного кретинизма, безумный фарс из журнала ?Крокодил?, рубрика нарочно не придумаешь. Народная мудрость выразила себя полностью, дремучая, тяжело тугодумная. На борту мусорного бака на колесах, попросту вонючей помойки, была с великим значение, с неимоверными притязаниями олухов на мысль, прилеплена эмблема партии власти, за которую простолюдины бежали голосовать толпой на ура. И выведена надпись: ?Выбор сильных?. Возникал закономерный вопрос. Сильных чем? Заднемыслием? Распоследней глупостью? Ведь верхушка только тем и занималась, что присвоив себе природные богатства, продавала их как свое. И партия была именно ее. Непонятно это могло быть только последнему идиоту. Но идиотов оказались тьмы и тьмы. Тухлый получился ренессанс. Даже слово декаданс здесь звучало бы слишком интеллигентно, придавая эстетический флер гнилому дерьму. Ничего интеллигентного не осталось, господствовала серая масса, которая как одноклеточная слизь гасила и тушила всякую искру, проблеск ясности, правды, ума, честности. Разум сделался ненужен, он был бесполезен в тусклом однообразии и равномерном идиотизме. Застой оказался вырождением, необратимым его последствием, гниль лишь квасилась, ничего кроме переквашенной гнили больше не получалось, гнили, которая смердела притязаниями на особую исключительную мировую духовность, находясь в состоянии тупости, недомыслия, во власти низменных чувств подлой черни.
Накануне ряформ дегенерация выдавала себя за нечто романтическое, ничтожество сие заслуживало бы гомерического хохота, но это накатывала тьма, всеохватная на евразийских болотах, те же самые мусоровозы приезжали с портретом генералиссимуса, скромно нацепившего на своей мундир всего одну звезду героя. Просто герой и все.
Правда, герой очень боялся, что не сможет победить в честной конкуренции. Посему нашел выход: раздувал паранойю, будто везде заговоры и скрытые враги, против чего единственным средством требовал расстрелы. И перед расстрелом отбирал трусы и кальсоны, чтобы голыми конкуренты почувствовали себя полностью уничтоженными, что они стали ничем, и теперь им только выстрелят в затылок и выбросят гнить в яме.
Обвинения же, им предъявляемые, были форменным бредом, бредовость же обвинений была вызвана не помешательством, а подлостью обвинителей, пытками же обвиняемых заставляли признать себя виновными в бредовых обыинениях.
И вся государственная машина направлялась и приводилась в действие паранойей и подлостью, ничем не отличавшимися от гитлеризма и гестапо.
И вся эта низость нашла поддержку в глупости народной. Неспособное и ленивое напрягать мозги темное общественное стадо опять хотело, чтобы в обществе правило насилие.
Инерция большинства влекла общество все по той же дорожке, и, похоже, инерция эта была непреодолима.
Пока камьон-пубель, важный как ползучий навозный жук, неспособный взлететь, но поднявший флаги, рыкая мотором, заворачивал на Никитскую, по ней надвигалась колонна демонстрантов. Иностранно названная оппозиция. Но скорее всего нечто смутное, не имевшее ни названия, ни внятной формы – волна, которая хотела подняться цунами, на ней хотели вознестись иероглифами самовлюбленного величия инициативно самовыдвинутые лидеры. Но публика сия отнюдь не обнадеживала насчет расширения исторических пространств, выведения камьон-пубеля из проулков и подворотен на автобан.
Оппозиционное наступление возглавляли, вышагивая с достоинством закабаленных, но непокоренных, архикоординаторы, авантюристы из смежных политике областей, бродячие самураи с шахматным и странным предпренимательским прошлым по плетению корзин и приватизационных махинаций, подтасовывавшие собственные рейтинги и выборы, но жутко недовольные самоизбранием власти со вбрасыванием избирательных пачек и рулонов и элементарным переписыванием цифр. Инициативные призывные борцы за народную свободу, при всем одинаковом с властью представлении насчет своих особых прав – в плане политической привилегии все подтасовывать, полагали себя более достойными править, нежели невоспитанный балагур бяка крестный дядя Вова, обожаемый народом. И вместо того, чтобы преклониться перед народной мудростью, не желавшей свободы ни себе, ни кому – как полагалось бы записным демократам – они, весьма антидемократично, просто захотели переболтать и перемешать мутную бурду слов в народном котелке, чтобы получив опять всенародное ?добро?, только теперь себе, а не Бяке, в очередной раз переставить декорации и продолжать делать то же, что проводил Бяка, но говорить, что при нем была недемократия, а как пришли они, так настала демократия, дескать, то была ненастоящая народная мудрость, а теперь она стала как раз та самая правильно муть перемешанная.
Народного в них было только то, что они готовы были немедленно в вожди народной толпы, а смысловой мути в их лидерских головах столько же, как у народа, свершавшего историю на бронепоезде, который тянула самоходная Емелина печка, и делавшего остановки лишь для дебоша.
Когда доходило до сути, выяснялось, что их занимает одно собственное позерство, раздутое самомнение, притязание заниматься тем, в чем они не смыслили ни хрена.
И они совершенно так же, как партия власти боялись новых людей и новых идей, чтобы их самих не оттеснили, боялись открытой честной конкуренции, и ради этого они делали то же, что партия власти. Фильтровали информацию, не понимая предложений специалистов. Замалчивали профессионалов. Вместо них пересказывали непонятое, выдавая за свое. Поскольку по их глупому самомнительному представлению, люди неизвестные не могли быть умнее их, посему, они, известные, себя считали вправе авторскими правами пренебречь. И они, совершенно естественно, почти непроизвольно, как бы дыша, вполне младенчески наивно, вполне слабоумно, без стеснения воровали идеи, замалчивая авторов, сводя все к собственному банальному жалкому недомыслию некомпетентных спесивых недоумков.
И вот опять впереди народной массы шел очень худой поэт с воспаленными веками, похожий шкилета в джинсах, или интеллигентного муравья в очках, некто Ровенстайн – хотелось подать ему тросточку или хотя бы соломинку, чтобы он не переломился пополам, или не рассыпался, нечаянно упав – печатавший вдохновенные стихи, ничем не отличавшиеся от рифмов всех остальных вдохновенных пиитов, коих не печатали всех. Но он дружил с издательством миллиардера, а те не все что бы сподобились. Это было очень передовое издательство, печатавшее все самое изысканное, кроме простых и грубых истин, что все миллиарды наворованы проходимцами на продаже национальных природных ресурсов, как своих, не имея на тих никаких прав. Но вдохновенный свободой муравей благоразумно не задавался вопросом, почему его благодетель настолько неприлично не стеснен в средствах, и почему сем издательство искусственной изысканностью и мнимым интеллектуализмом загородилось от немудреной правды.
Рядом с ним плыл, дрейфуя по подводному течению прогресса, необычайно полный, обширно округлый писатель Бифштексов, переполненный сочными котлетами, с весело и влажно блестящими черными бенгальскими очами, расплывшимся лицом, несколько опьяневший из-за изобилия поглощенного им жаркого, напоминавший собой хорошо накаченную надувную спасательную шлюпку, которую раскачивало. Его банальную плоскую болтовню печатали лишь потому, что его лоснящаяся самодовольная физиономия светилась на экране телевизора, куда он влез исключительно по знакомству, иначе было невозможно, по иным критериям его бы не взяли: у него напрочь не было не что писательского таланта, вообще никакого. И весь интерес публики состоял в любопытстве и удивлении, что у ихнего телепеня Гаргантюа есть кроме кишок еще и мозги, ведь он что-то пишет. Хотя по законам физиологии вся остальная масса организма должна была оттягивать всю энергию на себя, так что на деятельность мозгов мало что оставалось. Энергия тратилась в основном на движение по кишкам сельскохозяйственных продуктов и на сияние физиономии.
Среди манифестации виднелся обаятельный народный миллиардер Ворохов всей своей высокой фигурой, видной впереди всей остальной колонне, показывая направление истории, вместе с со своими охранниками. Затем не столько народный, сколько международный гроссмейстер Ким, имевший несколько штабквартир в разных странах мира, которому оказывали почтение политики разных стран, поскольку он был стратег в мышлении, что доказал, командуя шахматными армиями, не побоявшийся смело вступить в темный лабиринт политики лишь с одним учебником по миттельшпилю и компасом. Несколько оппозиционно настроенных министров финансов решили поддержать стратегию мысли Кима, сделав приятный сюрприз своим присутствием, и теперь, помимо пользы на будущее, получили сейчас сами приятную возможность размять ноги после катания как сыры в масле в коллекции мерседесов. Журналисты частных радиостанций, тайком писавшие статьи за большие гонорары в пользу партии власти, которую открыто хотели свергнуть, тоже на всякий случай хотели не отстать от общего движения или оказаться не в струе, не зная точно, в какую сторону направит струю время или какая струя какую перебьет в битве гигантов на политической арене, и потому вели себя по принципу дополнительности квантовой механики, находясь одновременно в двух струях – а решение в нужный момент принять спонтанно и непредсказуемо. Токшоумены и вументокенши телевизионных аттракционов и балаганов, приятели коллеги штормового Бифштексова, полагавшие себя интеллектуальной элитой общества, тоже активно толпились в нужном направлении, и по ходу спешили еще раз попасть в телекамеры, чтобы снова подраскрутить свои балаганы и сформировать общественное мнение на атракционах. Все они были весьма полезны движению протеста против несменяемости власти, поскольку прохиндейских бяк следовало заменить иероглифами оппозиционного величия: чтобы попереставить декорации, а главное прохиндейство оставить как есть.
Все они считали себя вполне серьезными, весело задорно тесно общались. И гневно восприняли, что главарь власти назвал их бандерлогами: как же так! ведь они вели себя как Маугли! и прыгали по веткам, красиво выпячивая себя… помимо того, в попытках перепрыгать голливудского гиперсуперпупер мена в политических джунглях, полагали себя мыслителями, теоретиками и стратегами…
В народной массе там и сям плыли плакаты ?Хотим Леху!?. Политическое движение наблюдал немолодой иностранный рабочий, видимо, узбек, в дешевых войлочных ботинках, стоявший рядом с непроницаемым субъектом в черных очках и черном пальто, похожем на агента 00X из мультфильма про Врунгеля.
Старик захотел поделиться впечатлениями: ?Слушай, зачем всей этый мжчин хотеть Леха? Ай, нехорошо! Шайтан будет!?. Непроницаемый субъект не удостоил вниманием простодушного, присматриваясь к ходячим портретам лидеров.
Здесь же впереди рядом с гроссмейстером Кимом, вознамерившимся ради Лехи сразиться с Минотавром на шашках, взять быка за рога, и бить, бить, пока не заплачет, и, пока он плачет, бессильный перед стратегическим мышлением, провести в дамки перспективного друга, здесь та и двигал, как атаман Степан на расписном челне, сам Леха, который криво ухмылялся крокодильской доброжелательной ухмылкой, по-аллигаторски поглядывая поверх воды: по глазам было видно, что он замыслил некую комбинацию в мутных водах Амазонки. Вероятней всего, кинуть с челна самого Кима, как ту персиянку, когда ватага приятелей этого захочет, а приятели вместе с ним делали заплыв.
Все было как в девяностом, они были марионетками все тех же схем, настолько, что даже внешне Леха был похож на харазматического Николаича, и улыбался как двойник той же плохо скрытой улыбкой харизматика и хитрого соблазнителя толпы: "Выбери меня! Выбери меня, птиса счастья завтрашнего дня!". Это была новая быстро раскрученная политическая комета, Леонид Кавальный.
Камьон-пубель тем временем, ворочаясь как бронтозавр, выполз на Никитскую впереди демонстрантов, и тяжело покатил, возглавив оппозиционное шествие.


ГРОМИЛА
Не верьте симулякрам революционности, им свойственна лишь самовлюбленность, и у них свои расчеты, свои делишки, интриги, бессовестность и глупость. Вот в чем запятая.
Субъект же в черных очках, которого прохожие принимали за агента с далекой ахеронской планеты, был ни кто иной, как загадочно скрывавшийся от публики и всяких расспросов, модный писатель Лепинин. Он пошел в обход демонстрации совсем в другую сторону. Амоны-Ра начнут метелить, не разбирая, кто хочет Леху, а кто нет, оглоушат и взгреют резиновыми мухобойками.
Писатель вышел на бульвар. Он правильно делал, что помалкивал. Не скоро разгадают. Публика полагает, что писатель должен все знать, будто он лучше остальных понимает всякие проблемы. Все знать даже пытаться бессмысленно. Пониманием можно было бы восполнить нехватку знания. Но понимание Лепинина было слишком философичным. Слишком, в смысле, вычурной примитивной ахинеей, вздором, притязательным плутоватым недомыслием. Кольцом в носу легендарного репмена в трагически дебильной черной майке с черепом, хотелось просто плакать. Как если бы, в стиле мистической тайны, репмен оделся, помимо черного пальто, черных очков, черных брюк, черными трусов в черный презерватив, и закрепил бы всю комбинацию кольцом с изумрудом на конце себя, сверкавшим волшебной звездой в душной темноте брюк. Не исключено, что именно так, таинственно одетый во все черное, посетил он бульвар. Никаких идей у него не было абсолютно. Все черный квадрат и иллюзия. Познавать, только множить бессмыслицу. Мысль есть некое жалкое плутание в лабиринте. Литература мутный поток бессвязных слов без начала и конца, повествование должно брести по размытой осенними дождями дороге, увязая и чавкая в грязи по колено, диалоги должны быть разговорами недоумков, ничего не понимающих, но смакующих вялое перебирание путаницы слов и понятий. Но было позерское самомнение интеллектуального пустосвята. Из перечисленных фальшивых реп-истин притязательного скудоумия, интеллектуальной недостаточности, самомнительной несостоятельности строилась поза писательского использования публики. Презерватив был сутью и способом его философичности, а реп формой, которая его наполняла. Он хотел сношать публику в клоаку ее недомыслия и невнятноумия, но залезая в этот кишечный лабиринт жалкой умственности, все же предпочитал сохранять дистанцию в виде резиной прокладки таинственного черного цвета. Лепинин общался с публикой посредством черного презерватива, как Амон-Ра в черной маске пускал бы в ход резиновую дубинку, возбуждая заднемыслие. Его литературный реп был пседоинтеллектуальным трением ?интеллектуализма? в черной дыре читательского ожидания, фрикциями, посредством которых публике внушалось, будто она постигает интеллектуализм и постмодернизм. Карьера его была одной из бесчисленных махинаций времен реформы застоя. Если в советское время блат был простым и патриархальным, почти безобидным, теперь пронырливой бездарности было уже мало просто хапнуть не по уму и не по способностям, ей надо было облепиться западными наклейками и чваниться поддельным положением и подтасованными результатами в азиопском болоте. Говно всплыло как крокодил весь в тине, горя алчными буркалами, это теперь называли избранностью и элитой. Все всплывшее цвело плесенью и вонючей зеленой грязью, квасилось, бурлило газами чванства, создавая гнусную атмосферу подлой лжи, скотского бесстыдства, блудливого лицемерия, наглого словоблудия и жалкого слабоумия. Начало было такое. Лепинин издал книжечку. Бессюжетность, бесстильность, ординарность вполне исчерпывали все ее содержание, то были тусклые всплески вакуума. Все, на что оказался способен лепининский ?талант?. Все бы так и закончилось. Но несколько его знакомых, вхожих в журналы, принялись возбуждать вакуум дальше. Эта метода создания фальшивых гениев называлась в реформированном совьетском блате – раскрутить и запустить. Но все должны были вежливо молчать, что это полетела фанера. Они завыли, что никто не заметил глубины в вялой занудной писанине. ?Глубина?, это сигнал, по которому профаны во всем и специалисты неизвестно чего, не способные к логике и здравому смыслу, но претендующие на интеллектуализм без логики, начинают важничать. Создался лягушачий хор, дружно квакая: ?Ах, правда! Ай, не заметили! Ах же, простите! Надо премию ему дать?. Лепинин получил Большой Пукер. Возникла атмосфера известности. Теперь роскошный пукеровский штамп ставили на новые его писания, кои не замедлили выплеснуться на первоклассную бумагу, и они пошли, поскольку у публики, особенно простой, иных ориентиров в океане писанины нет. Полагая, что надо оправдать прилепленное звание интеллектуала, Лепинин написал брошюрку ?Трагизм печальной судьбы русского либерализма?. Непонятно, чем хотел отличиться мыслитель, пережевывая жеваные штаны русского либерализма, оригинальность была лишь в одном: Лепинин жеваные штаны надел. Никакого трагизма русского либерализма в природе никогда не существовало. Справедливо можно было говорить не о трагизме, а лишь о недомыслии, жалкой лживости и клептоматизме русского либерализма. Коий философию прохиндеев и прохвостов выдавал за экономическую науку. Идиотизм принял совсем скандальную форму, когда на приеме так называемой бизнес-элиты у президента, который посчитал самым благоразумным самому терпеть и приспосабливаться, один из прихватизаторов вдруг патетически заявил ему: ?Господин, президент, ваши чиновники воры?. Президент прямо обалдел: ?Позвольте вам напомнить о происхождении вашего состояния…?. Брошюрка Лепинина осталась без внимания. На этот раз приятели из журналов не стали на него работать. Не подпирать же всякую кривую постройку палками каждый раз.
И вот он появился на бульваре. Было спокойно. Но его несколько беспокоила странное движущееся навстречу пятно вдалеке. Возможно, мешали черные очки в пасмурный день. Вскоре он разглядел прохожего. Он был в кепке, высокий, в черном пальто. Он шел широченными шагами, одна рука в кармане. В углу рта дымилась папироса. Внешность была волевая, грозная. В нем была невероятная сила. Из-за чего Лепинин вдруг почувствовал себя полной букашкой. Ему истово захотелось проскочить мимо. Буквально в тот же момент взгляд темных глаз, взгляд бога громовержца, выхватил писателя среди прохожих. Сомнений не осталось, рука с дымящей папиросой вытянулась в его направлении. ?Стойте!?, загремел львиный рык поверх голов. Мотор сердца словно оторвало, бешено работая, оно ухнуло вниз, и тарахтя, запуталось в кишках, которые скрючило. Лепинин из всех сил приказывал ногам двигаться, но они сами стали. Невольно он ссутулился будто фальшивый актер под градом гнилых помидоров. Некоторым показалось, что это к ним возглас, и они тоже стали останавливаться. Незнакомец встал в трех шагах, широко став как моряк, взгляд его переполняло презрение. ?Он стесняется..! Такую дрррянь написал!?. Вокруг них начала собираться толпа. Незнакомец помолчал и двинулся дальше, прочь. Лепинин был в нерешительности. ?А кто это? – Лепинин, наверно. Он всегда в черных очках ходит. – Говорят, опять дрянь написал. – Тынянов такое выбросил бы в корзину. – И Хемингуэй. – Не, они б такое не смогли написать. У них бы не получилось. Их бы стошнило?.


БАНДА
Псих, как вы догадались, был актером. А актер был Хавайским. И это обещало, что скучно не будет. Он страдал маниакально-депрессивным психозом. Принято так выражаться. Страдал он только в период депрессии, жалуясь, что его не хотят принимать всерьез. А в период маникального возбуждения наслаждался жизнью. Он извергал энергию, с помощью которой мог бы вспахать и заставить зацвести Сахару, но тратилось все на ерунду. Пьяные драки и безобразия в густом табачном дыме. В период депрессии на него находила мания печали – и тогда он задерживал кал. Почему на него находила печаль именно в такой форме – это какая-то особенность в его психофизиологическом механизме. В это время его спасал доктор и приятель Мигалис – впрочем, самым простым средством по методу Дуче – насильно заставлял выпивать касторовое масла. ?Он задерживает – а ему – ык! Он задерживает – а я ему – ык!?. Некотрое время после касторки больной лежал в прострации, затем, как выражался Мигались, приступ романтизма проходил… Хавайский более мысленно не погружался в собственный кишечник, возродившись, он как феникс врывался на репетиции… Всех обнимал, всем радовался. Псих одним словом. Но он был не глуп. Не прилагая никаких особенных усилий, он получил звание гроссмейстера по шахматам. Хавайский играл все партии как бешеный – и выигранные, и проигранные, все длились минут пятнадцать, не более. Это была захватывающая, авантюрная игра, но по результатам выходило серо – посредине турнирной таблицы, перемещаясь на два-три места вверх-вниз. Публика его, однако, любила. Кружа вокруг шахматного столика, он мог дать подзатыльник сопернику, надолго задумавшегося над очередным ходом. Не хватало терпения. Бывало, его выводили из зала – не двое рефери по боксу, как полагалось бы, а выволакивали толпой. Притом не раз он получал призы за самые красивые партии турнира. Сейчас ему надо было ехать в Петербург на межзональный турнир. Из буфета он отправился на поиски знакомых. Нашел Гепардова, и достав колоду карт, предложил: ?Перекинемся??. Позвали еще Арьергарда, заросшего, лохматого, похожего на ньюфаундленда. У них с собой, что называется, было. А когда начался фуршет внизу, Арьергард, нагрузившийся до бровей, сбегал с пакетом и набрал редкого на сих широтах арманьяка, забрав все бутылки. Играли в покер. Вскоре допились до полного солипсизма. Они находились в ином измерении. Включили транзисторный приемник, транзистор бухтел. Приемник сказал, мол, ожидаются магнитные бури. Арьергард встал, надел пальто, поднял воротник, и снова сел играть. Игра не то что бы не шла, она плыла. Хавайский заснул. Арьергард приложился к бутылке и тоже заснул. Гепардов направился в туалет. Нашел его в стенном шкафу. Изумился, что в нем нет унитаза. Но затем догадка отключилась, а включился пузырь, он излился сам, помимо всякой мысли. После чего Гепардов в нирване выпал из двери, он засыпал, пока падал.


ФУРШЕТ
Бегемотов, литературный обозреватель нескольких газет, выпил рюмку ?Абсолюта?, принялся закусывать; прошла симпатичная корреспондентка, он оглянулся, взгляды их встретились. ?Наверно уже известно, кому присудили??, спросила она. ?Подождите, пока жюри налакается, еще не время, закусите?. Но в стороне корреспонденты потянулись, спеша к новой надежде словесности. Девушка махнула рукой туда: ?Работа!?. Бегемотов выпил вторую рюмку. С котлетой на тарелке он нырнул ?в этом болоте? и направился к группе, посредине которой разглагольствовал обаятельный телевизионный старый кот Раннер, сделавший пушистую карьеру давно, прогуливаясь вокруг советского дуба, в дупле которого горел телевизор, по золотой цепи загранкомандировок, потом стал перестраиваться, на время сократил приятные загранпоездки, чтоб не забыли, потом плавно реформироваться, назначив себе в тесной компании приятелей несоразмерную способностям зарплату, и теперь проводил популярную у привилегированных приспособленцев тухлую идею, что продажа нефти как частной собственности, есть это нормально, совсем рыночно, хотя и не совсем разумно, зато теперь Раннер, несмотря на некоторую неразумность и тухлость обоснования, воняющего нефтяным болотом и низменными инстинктами, свободен: ?Я свободен! Я свободен! Понимаете, свободен!?, патетически восклицал он, приятно мягко пришепетывая, и его мягкое обаяние совсем покорило публику. Но тут вынырнул Бегемотов и приятным низким баритоном загудел, гоня волны: ?Ну и что с того? что ты, мещанин и приспособленец, свободен? Ты из этой свободы можешь сделать только бездарное и никчемное недомыслие, изолгать, приспособиться ко всякой низости и иметь из этого выгоду?. Личность Раннера побледнела и вытянулась, а глаза окруживших его дам округлились. Бегемотов же ел котлету и смотрел на них. ?Вы с вилкой… ваще?, сказала одна приятная дамочка. ?Вы идите…?. Бегемотов поклонился и пошел мимо. Пошел торпедой в сторону группы, где жались корреспонденты вокруг надежды словесности. Девушка тянула руку с микрофоном через головы. Интервьюирумый лауреат неуклонно пытался пробиться к столам с закуской, девушка оказалось вблизи и задала вопрос: ?Скажите, в чем смысл литературы??. Бегемотов подобрел, испытав невероятную нежность. Новая знаменитость стала галантно мямлить, мол, ни на что особенное не претендует, остальным тоже советует побольше скромности, не пытаться переделывать мир, ?не просят, не пиши?. Бегемотов почувствовал, что начинает свирепеть: ?Проходи, писатель, нечего задерживаться, это моя краля. Мисс, я вам правду скажу, не слушайте это ничтожество. Литература, это именно то, о чем не просят. Призвание литературы – бить публику по морде?. Лауреат проглоти и в схватку не полез. Бегемотов был тяжеловес, и литературному ничтожеству не стоило затевать с ним битву.
?Извините, но я тоже публика... – сияя очами, сказала прелестная мисс. – И меня будете бить..?? – ?Скажу вам как постмодернист – классическим текстом, концептуально не ссылаясь на первоисточник: ?Ругал я вас? Бил??. Ну, что вы, мисс! Вы вовсе не публика… Бегемотов...? – Он двумя пальцами, держа как сигарету, презентовал ей свою визитную карточку. – ?Литературный обозреватель. А вы..?? – Она назвала себя, он узнал номер ее мобильного телефона. – ?Здесь кафе рядом…– Бегемотов кивнул. – Пойдемте отсюда. Никто из них не знает, что такое шедевр. Не стоит терять на них время?. – Бегемотов помолчал…
Мисс кивнула. Но невольно перевела взгляд, заметив странную фигуру, появившуюся на вечере. Бегемотов тоже перевел взгляд на обезьяна… ?Ахтунг…?, проговорил он. ?Не психовать. Отходим.? Выводя мисс из поля зрения лохматого чудовища, скрываясь за группой приглашенных. Постепенно стали замечать остальные, разговоры стихли. Публика стала пятиться, а обезьян стоял один во фраке со звездой тайного советника, мрачно разглядывая этих зверей.


У НАС В ЛЕСАХ МНОГО ДИКИХ ОБЕЗЬЯН
Животное направилось к группе Раннера. ?Неужели это ко мне!? Неужели это ко мне!??, в ужасе постигал жуткое неимоверное шоумен. Не, это было не к нему. Обезьян приблизился, раздувая ноздри, господин ему не понравился, взял Раннера за шиворот, приподнял. Раннер пытался схватиться за лапу, за фрак советника. Обезьян приподнял выше, подержал, пренебрежительно отшвырнул его. Раннер сел на пол с выехавшей из сползших штанов белой сорочкой. ?Что... что... что... что... что…?, забормотал свободный теледеятель, пока обезьян пошел прочь, к закуске, подоспевшие дамы тем временем уже подымали теледеятеля, заправляли ему сорочку в штаны, отряхивали и приводили в порядок пиджак и галстук-бабочку. Обезьян проголодался. Бананов не было. Ему приглянулась большая салатница с торчащей в ней ложкой. Он приступил. Пошло хорошо. Все происходящее весьма напоминало трапезу короля в присутствии почтительных придворных. Обезьян захотел пить. Поболтал бутылку с кальвадосом, это плескалось. Потянул из нее. Пошло. Выдул почти всю. Ему стало хорошо. Покинул фуршет с почти пустой бутылкой. Затеммм… Послышался звериный рев, это на него набросили сеть, посыпалось стекло разбитой об голову старшего командос бутылки, возня, рычание, борьба, его поволокли. Появился счастливый Олег Палыч. Здесь и начался настоящий праздник, с шампанским, напряжение тяжелого дня спало, впереди был вечер ренессанса. Командос уехали. Охрана театра повезла обезьяна за город, было темно. Они привезли его на кладбище заброшенной деревни возле леса. ?Выходи, паря, покури в последний раз?, сказал ему самый веселый из охранников. ?Не вые…ся, Никита?, сказал тому начальник. ?Свобода, брат, она лучше несвободы?, подбодрил он обезьяна. ?Скоро тепло будет, приспособишься может с волками жить?. И они уехали, оставив его среди покосившихся крестов.


ХОЛУИН
Арьергард разговаривал с чертом. Выключи свет. Здесь темно. В театре выключи.. Во всем. Зачем. Для смеха. Не буду. Ну и дурак.
Транзистор свистел, потерял волну. Арьергард покрутил настройку. Передавали срочное сообщение. Идет спектакль ?Дядя Ваня?. Сцена такая, персонажи такие. Арьергард грузно поднялся. Словно услышал военный сигнал сбора. Стал расталкивать Хавайского. ?Вставай, животное! твой выход! Сцена с профессором! Быстрее, начинается!?. Хавайский встряхнулся, выхватил из ящика стола заряженный револьвер с пистонами, обернулся, сгреб деньги из кучи на столе, запихал себе в карман гвардейского мундира, побежал. Выключи свет. Бля, ты не испарился? Во. Арьергард показал фигу в направлении голоса. Хам. Сам выключу. Хуже будет… Затем примирительно. Да ладно… ну, выключим… потом включат, ерунда… Ладно, хрен с тобой, отстань. Арьергард сунул отвертку в розетку. Его отбросило к противоположной стене. В театре погас свет. Хавайский остановился, но затем быстро сориентировался за кулисами, он знал театр хорошо. Как тот московский извозчик, что говорил ночному пассажиру: ?Будьте благонадежны, ваш бродь! Я Москву как свою бабищу знаю, все, что надо, найду без фонарей!?. Арьергард, пошатываясь, поднялся. А черт говорит: слушай, чего-то я не пойму… А в каких сценах был Хавайский? Выйдут сейчас два Войницких с пистолетами на одного профессора. А? Ты представляешь? Или хуже. А вдруг у профессора самого пистолет, и заряжен он не пистонами? Что делать? А? Спасать Вольку..! Арьергард разбудил Гепардова. Ваня, Волька в беде! Скорей! …Что? Где?.. Как? Арьергард: Я побегу ему помогать, а ты свет включи, кто-то вырубил свет в театре, ты понял? Вруби! Метнулся и исчез. Гепардов направился к распределительному, там кто-то ковырялся. Гепардов кинулся, врубил ему предположительно в челюсть, тот отлетел, потом вскочил, бросился на него... Хавайский вышел в правильном направлении. Абсолютно правильном. Но на сцене ему стало жутко. Пукер в темноте был страшен, огромен как пустота тартара. В партере слабо горели зажигалки, подсвечивая снизу физиономии преисподней. Единственное понятное, профессора нигде не видно, на сцене собралась нечисть, ожидающая появления Вия. ?А, собрались сволочи!!!?, заревел Хавайский. Бах! Бах! Бах! Бах! Бах! Бах! Пистоны кончились. Нестерпимый треск, как будто изо всех сил хлопали линейкой по столу, полыхнувшее подряд пламя произвели шок; трясясь, поднялся в жюри бородатый как ветхозаветный пророк редактор журнала ?Непрестанная дума? Влас Лопатин и взревел зычно нечто немыслимое, стуча ладонью по столу: ?Парламент не место для дискуссий!?. Стало еще жутче. Все оцепенели. Более или менее вменяемым оказался Мусоргский, темневший возле бесполезного микрофона, на которого, тем не менее, ситуация тоже оказала странное действие, он заговорил в стильной манере Гертруды Стай, чего за ним никогда не наблюдалось: ?Ты, гад, что, гад, ты..?!!?. Моментально сообразив, что наибольшая опасность исходит оттуда, Хавайский ринулся и нанес сокрушительный удар Мусоргскому, который, пролетев, упал в партер. Хавайский бросился прочь со сцены. Последовала минута замешательства. Все подумали, сдрейфил, готовы были облегченно вздохнуть. Но выдыхали медленно… На сцене появилось новое привидение, похожее на большого лохматого ньюфаундленда. Фантом был в противогазе. Вспоминая потом, многие поняли, что это был намек. Атмосфера большого Пукера была тухлой непереставая все года реформы застоя. Арьергард нес патефон, поставил. Завел его, крутя ручку. Зажег зажигалку, передвигаясь как водолаз, тяжело дыша, нашел нужное место, поставил иглу. Виниловая пластинка в шипении запустила ?Полет Валькирии?. Ведьма понеслась в тартаре, ликуя все более, виляя задом на метле. Ньюфаундленд немедленно сдрейфил. И затем столь же быстро привидения опять придрейфили вместе. В противогазах, с огнетушителями наперевес. Две бурные пенные струи извернулись в жюри под большим напором. Первые принявшие натиск сразу обратились в бегство, Пипилицкая же выставила впереди себя сумочку, под ее прикрытием отступали остальные – ?Непрестанная дума?, издатель ?Хариуса?, ректор Букинистического института, выдающиеся писательсы и писателисы, но прикрытие было чисто символическим. Жюри было сметено, оно уползало на карачках. Призраки направили тугие хлестающие струи в публику, интенсивно вдарили шипящими фонтанами по партеру. Началась паника. Хавайский с Арьергардом, бросив баллоны, ставшие легкими, незаметно растворились во мраке… Гепардова настиг непонятный нарастающий издалека гул дикого топота, чуть не затоптала безумная толпа в тот самый момент, когда он, отлупив электрика, собирался включить свет. Сбили с ног, повались на него, нежная дамская ручка, опираясь на его лицо, смяла ему нос, он тоже попытался за что-нибудь схватиться, схватил какие-то штаны, послышался бычий рев, видимо, он схватил за штаны посредине, ему удалось немного отползти, переждать, гвалт продолжался, но стало немного спокойнее.


ЭНДШПИЛЬ ГРОССМЕЙСТЕРА
К театру прибыли пожарные, кареты скорой помощи. Повалили из парадного выхода спасшиеся. Исидоров в суматохе помогал медикам доставить своего незаменимого автора в военный госпиталь, раненый не мог подняться сам, он сильно расшибся, то был как бы прострел. У него было перелом хвоста. Вернее, того, что ему осталось после долгой эволюции от очень далеких предков, обитавших несколько миллионов тому назад в Африке. Надо было накладывать гипс и потом долго оставаться в неподвижности с выпрямляющей гирей, а сенсационные тексты он мог бы диктовать в госпитале.
Хавайский вышел и посмотрел на часы. Он схватился за голову, ему же надо было сейчас ехать в Петербург, на турнир! Он кинулся искать знакомых или… Вот… Шофер помогал загружать пострадавшего Хулио, которому перебило хвост ручкой кресла (хвост не выдержал, вместо того, чтобы спружинить и благополучно кинуть Мусорского в объятия литературных дамс…). Хавайский быстро сел за руль, покатил с распахнутыми дверями, погнал. Помчался по Тверской в карете скорой помощи, с Мусоргским на борту, завывая сиреной, мигая маяком – к поезду. По пути он сбил пешехода в черных очках и черном пальто, плутавшего в лабиринте пьяных бульваров, было темно (нечего в темноте в черных очках ходить…!!!), бросил машину, выскочив возле вокзала, купил билет за десять минут, вбежал в вагон, нашел свое купе и сел – успел!!!


АЛХИМИЯ РЕАЛЬНОСТИ
Исидоров естественно в первые моменты трагически переживал нелепый момент наглого и безумного угона кареты и медицинского переполоха, и лишь случайно, бросив взгляд вниз, обнаружил, в какую дикость превратились его штаны. Не порванные, не лохмотья. Хуже. Были же они черные, а стали бело-черные. В полоску, более того, в обтяжку, словно у балетного гистриона, неприлично облегая все, что не надо, так что он был похож на дикого поросенка из леса, не хватало только копыт и клыков. Автор не берется постигнуть сию алхимию. Возможно от соответствующих ощущений выделяются соответствующие вещества, возможно даже от самоощущения, так что скрытая суть выступила наружу; прибавьте пукеровскую атмосферу, таинственное новолуние… Сам бы Исидоров никогда не признался в том, что показалось ему само в буре событий. Возможно просто, пена, которой привидения поливали пукеровское собрание, перекисла со времен Иосифа Виссарионыча, и произошло алхимическое превращение. Страдая, поехал он в метро, все это вполне поддается описанию, он проехал в метро с позором; девушки с любопытством смотрели на владельца посмодернистского издательства, выглядел он чрезвычайно авангардно. Испив бочку горькой мудрости, но ничуть не раскаявшись, пьяный с горя, в темноте он прокрался по стеночке, поднялся на лифте, постоял возле мусоропровода… день новолуния пролетел как фанера… или НЛО… Мистер Исидоров снял штаны, швырнул в вонючую пасть помойки, грохнула задвижка, стальная челюсть каменных джунглей. Потом позвонил к себе… Ждал и думал: вот и закончился перелет из Лондона…


ИЗ ТЕМНОГО ЛЕСА
На повороте, где все поезда замедляли ход, к поезду Москва-Петербург из леса кинулась тень, прыгнула, прилипнув к последнему вагону, загородила огромным силуэтом йети светящуюся дверь, открыла ее, весь день ему было везение, все двери были незаперты, тень пошла вдоль купе. Стеклянная дверь последнего вагона захлопнулась сама. Темный поезд растаял в ночи.


ХОД КОНЕМ
Хавайский взял шахматы. Начал готовиться к турниру. Анализировал позиции, придумывал ловушки. Дверь купе отодвинулась, горилла стоял перед ним. Хавайский откинулся на спинку дивана. Обезьян развалился напротив. Пораженный, актер смотрел на фрак и звезду. Обезьян распечатал пачку печенья и съел. Хавайский пошел к проводнику, заказал бананов. Бананы были доставлены, проводник замер. ?Это мое домашнее животное?, пояснил пассажир. Проводник сильно сомневался, что оно домашнее. Актер дал ему тысячу. Проводник всей фигурой выразил укор. Пришлось добавить два билета.
Обезьян занялся бананами. Хавайский шахматами. Занятная идея позабавила его. Он стал учить обезьяна игре. И обезьян понял, как ходят ладьи! Со слонами пошло не так ловко. Но кажется он что-то начинал соображать. Гроссмейстер поставил в центр коня и стал показывать его возможности. Обезьян никак не мог понять, на какое поле ставить фигуру. Вот так! Обезьян играл по-своему. Вот так, голова садовая! Но произошло неожиданное: взмах волосатой лапы, и конь влепился гроссмейстеру в лоб, гросс вырубился… Но в результате все обернулось неплохо, то был счастливый удар, гроссмейстер словно подкову получил. Гроссмейстер на турнире выигрывал все партии, не сделав ни одной ничьи, взял первый приз, с отрывом пять с половиной очков от ближайшего преследователя, все преследователи бились между собой как звери, и все проигрывали шахматисту, которого послал в питерскую командировку театр. Заговорили о новом Фишере.


НА ГРЯЗНОМ ПАРОХОДЕ
В Петербурге вечером была штормовая погода, шел дождь со снегом, на Невском было мало прохожих. Обезьян брел в мокром фраке. Возле шикарного ресторана остановилась бронированная машина, вышли охранники с зонтами, прикрывая мультимиллионера в шубе из соболей. Обезьян загородил ему путь. Охранников было трое, и они готовы были применить свои приемы. Но обезьян не знал никаких приемов. Он просто всей лапой сгреб физиономию одного охранника и пихнул его, взмахнув зонтом, тот повалился как сноп без движения. Второму дал подзатыльник, страж мультимиллионного прихватизатора пролетел, сделав выпад зонтом, но не попал в фонарь, трахнулся в него головой, и, обнимая, опустился на колени. Последний, водитель, вылезал, почти приладился стрелять с крыши, тайный советник же, почти не спеша, отцепил звезду и звезданул ему в глаз, естественно, тому стало не до стрельбы. Обезьян сорвал шубу с мультиприхватизатора, и на ходу кутаясь в нее, пошел. На него почти не обращали внимания. Только какая-то наша тетка старой советской формации сочувственно сказала ему, проходящему мимо: ?Что ж ты, милый, так оделся??, приняв в темноте за иностранца… Ночью в порту он перебрался на сухогруз, завалился в трюме на горах пшеницы и заснул. Сухогруз отчалил, он шел в Дартмут. Обезьяну снились кальвадос и салат.

Гренобль, Март 2013