наставники мнимого

я писал. какие-то сомнения очаровывали душу, снискав в глубине души моей великую славу. копоть из когтей их лились, ржавый смрад колдовал у кипящего котла. изуверскими усилиями я прятал свой прах на горе, и свет мне перечил, проедая дыры в моих ладонях. о пота я трудился, вырабатывая себе железо терпения, кровь лилась по жилам, проедала кожу и вылетала наружу, потом снова возвращалась, набухала бутонами в моем теле, цвела, зарекаясь пред преисподней. звуки лились сплошным хором, отверзши свои уста, я рек, голодом мучая свою жажду, испепеляя внутреннее рвение, продевая нить в иглу, и зашивая свои глубокомысленные раны, роняя их насквозь, припрятывая их в укромных пещерах, в тайниках погибали. я рек, искромсанный до снега своей крови, я пропитывался сочтенными стихиями, и грозди наливались моих жестоких накалов, и память снимала одежды, становилась обнаженной и оттого все более прекрасной. с кровью я ел рядом, я был ей другом, она делила со мной свою пищу. в вышине парили великие птицы, они не ждали от меня награды - они рукоплескали, одинокие, восхищенные, переходящие все грани. крик срывался с их клювов - дерзкий, преизбыточный в своей трате, прогорклый от диких, бесчеловечных слез. я весь пропах этими слезами,они пропитали меня насквозь и шаг за гшагом я учил сеять их, как цветы новых восторгов, семена новых воскрешений и молитв, покрытых исполосованной гладью времени. сквозь молитвы я пел - граненый, остаточный, влекомый в вихрь сладострастия безумной уздой. хор пел в моих матерях, я искал свои истоки, собирал их по нитям то здесь, то там. они присно горели факелакми тлена в моей груди. я снова и снова распадался, таял, горел нескончаемым сонмом, и тело меня обожало, тело ко мне стремилось, чтобы попасть в мои жестокие лапы. лапы терзали все живое - здесь, в глубине сердца. мне казалось, что я предназначен, чтобы все в себе разрушить, не оставить камня на камне, перевернуть все вверх дном. так я стихал, под бурями восковых небес, под тратами солнечных молебнов, под горестями скоропостижных отцов, складывающих монеты в свой бурый колодец. я искал в этом вихре подобия лиц и сердец, подобия камней, вотще заблудших средь созвездий. сети становились тяжелее и хитрее, из них все сложнее было прорваться наружу, и я плел новые сети, для своих собственных жертв. и я же в них попадал, и в ямы свои падал, потом снова вырывался, вылазил из своих ожиданий. белым пеплом было мое племя, мои вековечные уставы. они приобрели особый характер, загораясь новыми пиршествами в оскудевшей воде, в преисподних мехах. вино лилось рекой, заболачивая вышеупомянутые воскрешения. гробы плыли вдоль рек, и слава вековечная вторила моим фантазиям, будоражила своими ресницами. я падал в небо, который раз оказываясь снова, чудесным образом, на земле, возобладав со своими древними инстинктами. в горе я пылал, и стекали по мне вековечные напоминания, распады слов, жужжащих в неизбывном порчею незыблемого. судьба рокотала отверстой бездной, закрываясь для внутренних вздохов и потерь. она не впускала мою боль и тщеславие, она извергала мои допотопные мечты, заиндевевшие в русых косах молодости. я линял вопреки судьбе идей, и через горло переливались утраченные желания. отвергнутым я был в вековечном воске букв, в лилиях запоздалых голубей, наставников мнимого.