Эльдорадо
Когда тебе четыре-пять лет, твой жизненный опыт так мал, что почти всякий шаг ведет за его тесные рамки, где все кажется диковинным и удивительным, и довольно часто встречаются вещи, на которые тебе, как жителю Макондо, приходится указывать пальцем, потому что они еще не имеют названия. С тех пор прошло больше сорока лет, но я прекрасно помню ту квартиру, чужую, не нашу, в которой мне по какой-то причине пришлось прожить почти месяц. Не только квартира, но и все за ее пределами тоже было чужим, не нашим, но и в квартире той было немало диковинного и удивительного, чему я до сих пор не нашел объяснений или даже названий. Они наверняка существуют, но мне, признаться, не хотелось бы их обнаружить: теперь, столько лет спустя, мне приходится прилагать довольно большие, подчас несоразмерные усилия, чтобы по-настоящему чему-то удивиться. Годы берут свое и дают свое: с одной стороны, они раздвигают рамки моего жизненного опыта, но с другой, меня самого они делают (каким-то ленивым на подъем зачеркнуто) слишком занятым, и сделать шаг за эти рамки, хоть один, хоть десять или сто, мне часто (попросту лень зачеркнуто) недосуг. А вспомню ту чужую, не нашу квартиру – и мир вновь полон диковинных вещей, на которые мне до сих пор приходится указывать пальцем.
Среди прочего, в той квартире было невероятное изобилие мелочи. Это сейчас наши тротуары и газоны усыпаны монетками по пять и десять копеек, выведенными из оборота несколько раньше, чем об этом официально объявили. А тогда и копейка, и две, и три, и все остальные номиналы железных денег имели цену, уплатив которую, можно было получить товар или услугу. И потому на тротуарах и газонах монеты не валялись, как теперь, а если вдруг и обнаруживались, то неизменно и немедленно поднимались и взрослой, и детской рукой, и эта рука – в особенности эта последняя – немедленно находила им какое-нибудь достойное применение. Любой номинал вел к обретению осязаемого блага – и потому места, где в силу необъяснимо расточительной традиции люди по доброй воле выбрасывали монетки, казались чем-то вроде мифического Эльдорадо.
Я в свои четыре-пять лет знал только одно такое место, в буквальном смысле, золотое дно: это был небольшой прудик в херсонском Доме цветов. В прудике обитали золотые рыбки, все их так называли, и мама, и даже я сам, хотя золотыми были не рыбки, золотым было дно прудика, из-за монет, покрывавших его толстым слоем; а рыбки были не золотыми, а просто красными. Прудик этот, окруженный кустиками папируса, был очень славный; теперь, через много лет, я понимаю, что среди всех искусственных водоемов с красными рыбками и золотым дном этот был, возможно, самым славным. Он казался мне настоящим, природным озерцом; казалось, что это наш херсонский Дом цветов построен вокруг него, а не прудик устроен в нём. Собственно, потому и возникла эта необъяснимо расточительная традиция бросать в прудик монеты – как дань его изысканной естественности и как отголосок давних варварских обычаев, когда жертвы богам приносили лишь в самых красивых местах, потому что боги только в таких местах и могли обитать.
Красота красотой, но даже моего небольшого жизненного опыта хватало на то, чтобы соотнести сокровища на дне прудика в Доме цветов с сокровищами на полках Детского мира. Соотношение выходило фантастически привлекательное; оно не имело четких границ, но разжигало воображение и алчность, тем более, что наш херсонский Детский мир находился в двух шагах от Эльдорадо в нашем херсонском Доме цветов, и мысль о естественном предназначении сокровищ проникала в голову как бы сама собой. Разумеется, как всякое нормальное Эльдорадо, оно было недостижимо, и оттого казалось еще соблазнительнее.
А в той квартире Эльдорадо оказалось даже богаче, чем на дне прудика; что самое поразительное, оно не ускользало и не пряталось, никто за ним не приглядывал, и потому завладеть им не составляло труда. Во всех комнатах, в коридоре, на обоих балконах, в кухне, ванной и даже в кладовке той квартиры было полным-полно чашек, чашечек, пепельниц, ваз, вазочек и еще каких-то предметов, на которые я мог лишь указывать пальцем, и во всех этих предметах лежали монеты. Лежали они именно так, как в прудике Доме цветов, словно их оставили там туристы в силу той самой необъяснимо расточительной привычки, которая заставляет их швырять монетки в пруды, фонтаны и моря. Все эти предметы не были наполнены мелочью доверху или до половины, как если бы ее там для какой-то цели собирали или копили, – нет, мелочь лишь покрывала их дно, лежала там тонким слоем в два-три гурта, именно так, как если бы ее оставили здесь туристы. Это было необъяснимо в рамках моего жизненного опыта, в котором пока что было всего только несколько квартир и одно абсолютно недоступное Эльдорадо, а только что прибавились еще одна квартира и одно Эльдорадо. Оно было явно намного богаче первого, а главное – совершенно доступно и беззащитно, а потому никаких объяснений ни мне, ни моему опыту и не требовалось.
Но они потребовались, и потребовались немедленно, как только я ткнул указательным пальцем зеленоватую монетку на дне металлического предмета, не имевшего названия, из которого торчала мохнатая обезьянья голова на пружинке. Я тотчас как-то узнал, что на монеты можно только смотреть, и отдернул руку; наглая обезьянья голова закачалась, а в предмете издевательски звякнуло. Очень скоро я выяснил, что ко всем прочим сокровищам в том Эльдорадо я не могу не только прикоснуться, но даже протянуть руку. Они были повсюду, эти монеты, всех существующих советских номиналов и всех степеней изношенности, и каждый день я натыкался на все новые и новые вещицы, в каждой из которых было достаточно монет для осуществления какой-нибудь моей мечты, – а я мог только смотреть на них, и всё. Это было самое настоящее Эльдорадо, из тех, которые манят неодолимо и даже показываются иногда распаленному алчностью взору, но никогда и ни при каких обстоятельствах не даются в руки.
С тех пор прошло более сорока лет, и теперь за все деньги того Эльдорадо нельзя купить вообще ничего. Но кажется мне иногда, что я все-таки смог – не то завладеть чем-то, не то приобрести что-то, расплатившись тем неприступным ?золотом?.
Среди прочего, в той квартире было невероятное изобилие мелочи. Это сейчас наши тротуары и газоны усыпаны монетками по пять и десять копеек, выведенными из оборота несколько раньше, чем об этом официально объявили. А тогда и копейка, и две, и три, и все остальные номиналы железных денег имели цену, уплатив которую, можно было получить товар или услугу. И потому на тротуарах и газонах монеты не валялись, как теперь, а если вдруг и обнаруживались, то неизменно и немедленно поднимались и взрослой, и детской рукой, и эта рука – в особенности эта последняя – немедленно находила им какое-нибудь достойное применение. Любой номинал вел к обретению осязаемого блага – и потому места, где в силу необъяснимо расточительной традиции люди по доброй воле выбрасывали монетки, казались чем-то вроде мифического Эльдорадо.
Я в свои четыре-пять лет знал только одно такое место, в буквальном смысле, золотое дно: это был небольшой прудик в херсонском Доме цветов. В прудике обитали золотые рыбки, все их так называли, и мама, и даже я сам, хотя золотыми были не рыбки, золотым было дно прудика, из-за монет, покрывавших его толстым слоем; а рыбки были не золотыми, а просто красными. Прудик этот, окруженный кустиками папируса, был очень славный; теперь, через много лет, я понимаю, что среди всех искусственных водоемов с красными рыбками и золотым дном этот был, возможно, самым славным. Он казался мне настоящим, природным озерцом; казалось, что это наш херсонский Дом цветов построен вокруг него, а не прудик устроен в нём. Собственно, потому и возникла эта необъяснимо расточительная традиция бросать в прудик монеты – как дань его изысканной естественности и как отголосок давних варварских обычаев, когда жертвы богам приносили лишь в самых красивых местах, потому что боги только в таких местах и могли обитать.
Красота красотой, но даже моего небольшого жизненного опыта хватало на то, чтобы соотнести сокровища на дне прудика в Доме цветов с сокровищами на полках Детского мира. Соотношение выходило фантастически привлекательное; оно не имело четких границ, но разжигало воображение и алчность, тем более, что наш херсонский Детский мир находился в двух шагах от Эльдорадо в нашем херсонском Доме цветов, и мысль о естественном предназначении сокровищ проникала в голову как бы сама собой. Разумеется, как всякое нормальное Эльдорадо, оно было недостижимо, и оттого казалось еще соблазнительнее.
А в той квартире Эльдорадо оказалось даже богаче, чем на дне прудика; что самое поразительное, оно не ускользало и не пряталось, никто за ним не приглядывал, и потому завладеть им не составляло труда. Во всех комнатах, в коридоре, на обоих балконах, в кухне, ванной и даже в кладовке той квартиры было полным-полно чашек, чашечек, пепельниц, ваз, вазочек и еще каких-то предметов, на которые я мог лишь указывать пальцем, и во всех этих предметах лежали монеты. Лежали они именно так, как в прудике Доме цветов, словно их оставили там туристы в силу той самой необъяснимо расточительной привычки, которая заставляет их швырять монетки в пруды, фонтаны и моря. Все эти предметы не были наполнены мелочью доверху или до половины, как если бы ее там для какой-то цели собирали или копили, – нет, мелочь лишь покрывала их дно, лежала там тонким слоем в два-три гурта, именно так, как если бы ее оставили здесь туристы. Это было необъяснимо в рамках моего жизненного опыта, в котором пока что было всего только несколько квартир и одно абсолютно недоступное Эльдорадо, а только что прибавились еще одна квартира и одно Эльдорадо. Оно было явно намного богаче первого, а главное – совершенно доступно и беззащитно, а потому никаких объяснений ни мне, ни моему опыту и не требовалось.
Но они потребовались, и потребовались немедленно, как только я ткнул указательным пальцем зеленоватую монетку на дне металлического предмета, не имевшего названия, из которого торчала мохнатая обезьянья голова на пружинке. Я тотчас как-то узнал, что на монеты можно только смотреть, и отдернул руку; наглая обезьянья голова закачалась, а в предмете издевательски звякнуло. Очень скоро я выяснил, что ко всем прочим сокровищам в том Эльдорадо я не могу не только прикоснуться, но даже протянуть руку. Они были повсюду, эти монеты, всех существующих советских номиналов и всех степеней изношенности, и каждый день я натыкался на все новые и новые вещицы, в каждой из которых было достаточно монет для осуществления какой-нибудь моей мечты, – а я мог только смотреть на них, и всё. Это было самое настоящее Эльдорадо, из тех, которые манят неодолимо и даже показываются иногда распаленному алчностью взору, но никогда и ни при каких обстоятельствах не даются в руки.
С тех пор прошло более сорока лет, и теперь за все деньги того Эльдорадо нельзя купить вообще ничего. Но кажется мне иногда, что я все-таки смог – не то завладеть чем-то, не то приобрести что-то, расплатившись тем неприступным ?золотом?.
Метки:
