Окраина рассказывает... Василий Чеботарёв
Сказка трёх поколений
(быль)
Мальчишкой, когда мне было лет двенадцать, я научился заговаривать зубы. Лечить! В буквальном смысле этого слова. Не лекарствами, а чтением молитвы и наложением щепоткой руки креста на больные зубы. Старший мой двоюродный брат Валентин, уезжая на учёбу в своё лётное училище, по просьбе бабушки ?Научи Васю заговаривать зубы?, оставил текст молитвы на заговор больных зубов и устно объяснил, как надо это делать. И как только он уехал, мне сразу же захотелось кому-нибудь полечить больные зубы.
Мне было интересно – правда ли текст молитвы поможет больному?
И больной нашёлся. Вернее, это была больная – соседская тётка, высокая дородная женщина. Она пришла к нам, наверное, по совету моей бабушки. Женщина держала конец белой косынки возле чуть припухшей щеки. И первый опыт лечения зубов мне удался. ?Больная? приходила к нам три раза, а потом бабушка сказала мне, что зубы у женщины уже не болят, и показала мне большую краюху хлеба и с десяток яиц. Мы, беженцы, тогда, после войны, жили бедно, и это было какое-то подспорье. А я понял, что моя молитва действительно помогает людям, и стал сам ходить к больным и лечить их. И с каждым разом мне было интересно: поможет или не поможет... И каждый раз люди облегчённо вздыхали, избавляясь от сильных болей за щеками.
А потом я подрос, ходил в восьмой класс. И мне уже было неловко перед своими сверстниками: как же, заговариваю зубы, как колдун. И я перестал этим заниматься. И всё же одна старушка пришла к нам, чтобы я помог ей избавиться от адских болей. Женщина держалась за щёку и охала. Бабушка с какой-то неловкостью обратилась ко мне, мол, помоги... Тогда как раз я учил стихотворение ?Уж небо осенью дышало? и я, не раздумывая, подошёл к сидящей у стола женщине, попросил её закрыть глаза и стал шептать эти стихи. Пришла женщина и на другой день. А на третий – не пришла. Я удивился и потом спросил у бабушки, где же больная, на что бабушка ответила, что хватило и двух ?сеансов?...
Дочку, крохотную Таню, вместе с её мамой я привёз из роддома на такси. И когда держал этот живой свёрточек на руках, то боялся смотреть долго: как бы не сглазить. А когда Таня подросла, я рассказывал ей все сказки, какие сам знал.
И про мальчика-с-пальчика, и про репку, и про мышку-норушку. И из библиотеки приносил детские книжки и читал их ей. Книжек было много, я их брал по пять-шесть. И читал их, и читал.
И Таня стала запоминать многие стихи, и стала повторять строчки и целые предложения, а потом мы заметили, что она повторяет слова без конца и стала жаловаться на головные боли. И тогда я понял, что с книжками я переборщил, ведь до школы ещё далеко, а мы почти все детские книжки перечитали.
Как-то раз я рассказал своей жене о том, как я лечил односельчанам зубы, особенно о последнем случае. Мы оба посмеялись, но мой рассказ услышала и Таня, маленькая моя дочурка. И у неё тут же разболелись зубки. Она протягивала ко мне ручки и слезинки показались на её маленьких глазках. Надо сказать, никакой нежности к своей маленькой дочке я особенно не проявлял. То ли не умел, то ли стеснялся. Возьму, подержу на руках, поношу по комнате – вот и вся моя нежность. А ей, видно, не хватало отцовской ласки. Вот случай и подвернулся: папа и зубки полечит, и пожалеет свою такую ещё маленькую дочечку. Конечно, я взял Таню на руки, легонько прижал к себе и стал накладывать свою щепотку на бледно-розовенькую щёчку и шептать молитву. Я легонько дотрагивался пальцами верхней губки и нижней. Таня успокоилась, слезинки высохли. Глазки стали постепенно закрываться, и Таня уснула. А когда проснулась на моих руках, то весело улыбнулась мне и зубки уже не болели.
Однажды, когда Таня подросла и сказки были рассказаны уже по многу раз, я сказал ей: ?Сегодня я расскажу тебе новую-новую сказку, длинную-предлинную!?. Таня слушала эту новую сказку внимательно-внимательно. Но когда поняла суть этой сказки, улыбнулась: ?Па, хватит, я знаю, что дальше будет!? И потом, когда я начинал рассказывать эту новую сказку, Таня весело прыгала вокруг меня: ?А я знаю, а я знаю, что дальше будет! Сколько девочек соберётся? А как погода будет меняться?? Я тоже улыбался Тане: ?И тут пришла ещё одна девочка...? ?Папа, папа, хватит! – Таня подбегала к маме. – Ма! Ну, скажи ему, пусть другую расскажет. Эту я уже знаю всю-всю!? А когда уже стала школьницей, и я в шутку начинал рассказывать: ?Жила-была одна девочка...?, Таня улыбалась мне: ?Па, я уже не маленькая...?
А потом Таня совсем повзрослела. Вышла замуж и сама стала мамой, и у неё родилась Юля, а потом и Дениска. Эта девочка и этот мальчик стали для меня самыми близкими друзьями, самыми дорогими, самыми родными. И я любил гулять с ними и у нас во дворе, и за двором, а потом и в парке, и походы в кино вместе с ними совершал.
Мы жили все вместе. Только вот бабушки нашей не стало. Она часто болела. Несколько раз помогла Тане искупать крохотную Юлю – и всё. Болезнь её одолела, и не помогли ей никакие врачи. А Юля росла. Вот ей уже и годик, и полтора. И однажды, когда я пришёл с работы, увидел, что Юля громко плачет, да и Таня готовая расплакаться: у Юли разболелись зубки. Правая щёчка распухла, слёзки струйками текли из её маленьких глазочек, и она жалобно смотрела на
меня. Я взял Юлю на руки, как когда-то и её мамку, вытер ладошкой мокренькую щёчку, прижался своим лицом к её маленькому тёпленькому личику, постоял так немного, а потом стал шептать свою старую молитву и притрагиваться кончиками трёх пальцев к её разболевшимся зубкам. И Юля уснула у меня на руках. Я подошёл к её кроватке, осторожно положил Юлю на беленькую простынь и укрыл красивым с
голубенькими цветочками маленьким одеяльцем...
Юля – моя внученька, моя спасительница. Когда не стало её бабушки, я места себе не находил и, только глядя на крохотную Юлю, а ей было всего четыре месяца, я успокаивался.
Обычно, когда я приходил с работы, Таня завёртывала маленькую Юлю в одеяльце и подавала мне. Я брал этот комочек с чуть выглядывающим носиком и поблёскивающими серенькими глазками и приговаривал: ?Сейчас мы походим, побродим... вот так вот походим, побродим и потом на улицу: гулять?.
А потом и братик у Юли появился – маленький Дениска.
Теперь мы уже гуляли втроём. Сначала Дениска в колясочке своей, а потом мы гуляли втроём и далеко от дома.
А когда они уже подросли, по вечерам, конечно, я рассказывал им сказки. И нашу – домашнюю. ?Жила-была одна девочка...? – начинал я таинственно, вкрадчиво и нараспев. Дети притихали и внимательно слушали. ?Жила-была одна девочка...? – повторял я и посматривал на маленьких слушателей. Тут они начинали пошевеливаться, подталкивать друг дружку. Особенно Юля. Всё хотела успокоить и так спокойного своего меньшего братика Дениску. Она шикала на него, мол, не мешай дедушке рассказывать нам такую интересную-интересную сказку. А Дениска и так слушал спокойно и внимательно. ?Жила-была одна девочка...? – в третий раз повторил я начало этой длинной-предлинной сказки. И не выдерживал, улыбался детям. Дети, слушая сказку, то посматривали на меня вопросительно, то хмурили свои маленькие лобики, то улыбались загадочно: а что будет дальше?.. Потом ?разоблачали? меня, и по мере продвижения событий в сказке нам всем становилось весело. И на этой весёлой нотке обычно заканчивался наш совместный вечер.
...Мальчика крестили не в самой церкви, что у нас на посёлке, большая старинная, а в пристройке. Внутри небольшой зал, чистый и даже уютный, со сверкающим иконостасом, с купелью на круглой блестящей стойке. Ирина, мама мальчика, чуть бледная после родов, на голове шёлковая ажурная шаль, развернула малыша и взволнованно держала его, когда батюшка выстригал маленькие кустики волосиков, которых почти не было, ведь новорождённому пошёл только четвёртый месяц. Малыш не плакал, а двигал ручками и ножками. А когда поп взял его и окунул ножками в купель, а потом рукой помочил головку мальчика, тот чуть-чуть сморщился, но не заплакал, а лишь показал свой розовенький язычок и зачмокал губками. Эта процедура закончилась, и у всех на уме вертелся вопрос: какое имя дали мальчику. Наконец в руках Ирины появился этот церковный документ, где было написано: ?Станислав?. Какое-то непонятное имя, то ли польское, то ли княжеское. Но потом все успокоились – мальчика зовут Стасик. Так наша семья увеличилась ещё на одного человека.
...А недавно ко мне приходил внук Денис с правнуком и с женой. Схватил я своего правнучка, поднял высоко-высоко: ?Ах ты, мой родненький!? А мысли: дожить бы до пятнадцатилетия Стасика, а как бы прабабушка была бы счастлива сейчас. Прижался я к нему, чтоб не видели слёз ни Иринаневестка, ни Денис-внук. И начал я кувыркаться со Стасиком по паласу, учить его ходить. Смотрю, а Денис как-то поособому смотрит на меня, улыбается. ?Дед не умеет играть и нянчить малыша, а прадед... так же и меня нянчил!? Стасик на четвереньках убегал от меня, я его догонял – он хохотал вовсю, а потом тонким голосочком громко-громко на всю комнату кричал: ?В; как я умею!? Я его хвалил, он ещё больше старался. Вот и ко мне радость пришла!
А вскоре мы стали жить вместе, Денис с Ириной и со Стасиком в одной комнате, а я – в д ругой. Стасик быстро привык ко мне и рос у меня на глазах. Обычно он взбирается ко мне на колени и смотрит, что там происходит в этом беленьком окошке. Я включал ему цветные мультики, он как-то затихал и внимательно слушал и смотрел, как зайчик весело убегал от страшного волка с растопыренными лапами. А потом Стасик научился сам включать ?игры?, шарики-фонарики и быстро привык к ?мышке?. Он ловко наводил беленькую стрелочку на ударный шарик, тихо и точно нажимал пальчиком на спинку ?мышки?, и вот уже несколько шариков жёлтеньких или синеньких куда-то с музыкой улетали. А у Стасика весело поблёскивали глазки.
Как-то раз, ранним весенним утром, Стасик вошёл ко мне в комнату и растерянно остановился в дверях, я только что проснулся. Я откинул край одеяла: ?Ну, иди ко мне?. Стасик быстро подбежал к дивану. И я почувствовал его холодное тельце. ?Да ты совсем замёрз, малыш?. Стасик ручками прижался ко мне, и тут передо мной пронеслись воспоминания обо всех детях: и о его когда-то маленькой бабушке Тане, и о тёте Юле и о толстеньком Дениске, теперь вот папе Стасика.
– Стасик, а сколько тебе лет? – спросил я у него. Мне было всегда интересно, как Стасик быстро выставлял свои пальчики вперёд. Сначала два, теперь вот сразу три. С готовностью охотно показал он свою ручку с прижатыми к ладошке двумя пальчиками.
– А сколько скоро будет? – и Стасик охотно и уверенно протянул свою ручонку ко мне, а маленький большой пальчик прижался к ладошке.
– А у тебя зубки есть?
– Есть, – и Стасик показал мне свои беленькие зубки и даже потрогал их рукой.
– И они у тебя не болят?
– Не! – и он помотал головкой.
– Конечно, разве могут болеть зубки у мальчиков?
Стасику стало тепло под одеялом. И он повернулся на спинку. И лежал на моей руке, а одеяло мы ногами отбросили вниз.
– А хочешь, я расскажу тебе нашу сказку?
– Хацю.
– Жила-была одна девочка, – начал я, как когда-то давным-давно. – И тут пришла к ней ещё одна девочка. И стало две девочки. – На второй девочке Стасик стал широко улыбаться, показывая два своих розовеньких пальчика.
– И вот однажды к ним пришла ещё одна девочка, – рассказывал я свою длинную-предлинную сказку, – и стало три девочки. – Стасик зажал два пальчика, а три выставил и поднял их вверх и стал громко смеяться, он сразу понял, что сказка длинная и девочек будет много.
– Но вот погода испортилась, подул сильный ветер, пошёл дождь, потемнело в комнате. И к ним пришла ещё одна девочка. И стало четыре девочки. – Стасик вовсю смеялся, выставляя четыре пальчика.
– Погода успокоилась, и пришла ещё одна девочка. И стало...
Стасик не стал дожидаться. И вся ладошка с пятью ровненькими розовенькими пальчиками взметнулась вверх, и он помахал ею. И продолжал весело смеяться, да ещё и ножками помогал себе, приподнимая их вместе с ручкой.
– А однажды тёплым летним утром пришла ещё одна девочка. И стало шесть девочек. – Стасик поднял вверх всю ладошку левой ручки и один пальчик правой ручки. И продолжал весело смеяться и радоваться. Вот сколько девочек стало!
– Но вот наступила зима, пошёл беленький снежок. И тут пришла ещё одна девочка. И стало семь девочек.
Здесь обычно Юля и Дениска фантазировали: и стало десять восемь девочек; потом – сто девочек!.. А потом Юля дошла и до миллиона...
Стасик немного растерялся: сколько же пальчиков надо показывать, но потом быстро сообразил, выставил два пальчика и снова взметнулись две ручки вверх. И Стасик опять весело засмеялся.
– А в субботу пришла ещё одна девочка. И стало восемь девочек. А в воскресенье пришла ещё одна девочка. И стало девять девочек, – Стасик прибавлял каждый раз по одному пальчику и всё смеялся и веселился и размахивал ручонками с вытянутыми вверх розовенькими пальчиками.
А когда мы дошли до одиннадцатой девочки, то у Стасика не хватило пальчиков на ручках. И он даже перестал смеяться, что ж делать?
И тогда я ему подсказал взять один пальчик на ножке – выход был найден! И Стасик снова весело засмеялся, а потом поднял обе ножки вверх и стал ими болтать, как на велосипеде. Тогда и я стал крутить велосипед и тоже стал смеяться вместе со Стасиком. Вот какая весёлая получилась эта старая сказка. И мы продолжали крутить велосипеды и продолжали громко-громко смеяться. Правнук и прадед…
Нам так весело! И мы смеёмся, смеёмся, смеёмся…
Горизонт
Cам собой в жизни я был лишь дважды... И второй раз – в местах, где я родился.
Вы бы посмотрели на меня, когда я ранним утром, часов в пять, вышел из поезда на станции Котельниково. Какой я был обрадованный, растерянный, удивлённый, возбуждённый! Я сразу стал рассматривать сам вокзал, тротуар, стены вокзала. Прошёл в зал вокзала, стал его рассматривать, потом перешёл в другой зал. Я искал... маму, бабушку. Будто они вот здесь где-то сидят, а рядом с ними мальчишечка лет шести. Я искал в обоих залах бюст Ленина, который стоял тогда прямо посередине вокзала, а мы во время войны со своими мешками сидели возле него. Тогда я не знал, кто это, только потом, мысленно вспоминая те времена, я понял, что это В. И. Ленин. Но бюста не было. Да и полы на вокзале были какие-то другие. А я всё смотрел и смотрел по сторонам, всё оглядывал. Вышел из вокзала и увидел автобусную кассу. Я туда. Людей ещё не было, но было уже светло. Я в Котельниково! Это ж моя родина!
...Когда мы отступали – на телегах, запряжённых лошадьми, уже переехали через бревенчатый мост, – виден был огромный чёрный столб дыма под горой, у Котельниково: горел элеватор, горело зерно. А рядом виден был небольшой белый домик. И тут мама тронула меня за плечо: видишь домик возле элеватора? Там ты родился. И каждый раз, когда я выезжаю поездом или электричкой из Котельниково в Волгоград, я смотрю под горку у Котельниково, всё хочу увидеть этот домик. Ни элеватора, ни домика уже давно нет. Но всю жизнь я не могу есть подгорелый хлеб.
Бабушка променяла свою ро дную швейную машинку(?Зенг;ровскую?) на ведро горелой пшеницы из этого элеватора (кому война, а кому мать родна). Машинку променяли, а вот большую пуховую перину – ни за что! Так и носили её перевязанную верёвкой, через плечо всю войну. Как мне нравилось лежать на этой мягкой перине. И Валентин, старший брат, спал на ней.
Я в Котельниково! Часам к семи стали подходить люди. Я разговаривал с ними. Автобус на Захаров пойдёт в восемь часов. Нет! Я не буду ждать автобуса, пойду пешком. Какой-то водитель вывез меня за Котельниково и указал на дорогу, выложенную большими цементными плитами. И я быстрым шагом пошёл по этой дороге. И сразу же вспомнил, что когда-то мы шли с мамой в Котельниково. Я загребал босыми ногами пыль на обочине дороги. А в столовой мы ели суп-рассольник из одних зелёных помидоров, а потом мы пошли фотографироваться. Как это происходило, не помню, а вот стеклянный купол над головой хорошо помню. От волнения я всё время перебирал пальчиками, отчего получились два кукиша на обеих руках. Хорошо помню это фото, потому что рядом голенький, сколько-то месяцев, лежал, подняв головку, братик Валентин. Фотографий набралось целый чемодан, такой фанерный, с двумя полосками, на двух замках. Этот чемодан лежал сзади повозки, и его вскоре спёрли, когда мы ехали в обозе.
Иду! Господи, как же хорошо у меня на душе, такой знакомый запах воздуха, поют жаворонки высоко в небе, как и тогда, в детстве. Слева небольшие деревца, тогда их не было. Я смотрю на небо, оно такое же, как и тогда, более пятидесяти лет назад. Ничуть не изменилось! Такое же! А перед глазами мама. Такая красивая, полненькая, в сиреневом красивом платье, с широким зигзагообразным белым поясом, вшитым в платье на талии, лицо светлое, белое, волосы пышные, красивые, чёрные. Когда мы все встретились на седьмое ноября 1944 года в Песчанке и все праздновали и Праздник, и что мы теперь все вместе, мама встала на скамейку (все плясали), и платочком махала в такт гармошке. Щёчки раскраснелись, а левая рука под боком. Какая же красивая у меня мама!
Иду в Захаров. И вдруг…
И вдруг я увидел кусочек неба, соединённого с землёй, а слева редкие деревца заслоняют этот кусочек неба. Горизонт! Кажется, в четвёртом классе я узнал, что такое горизонт, и тогда мне привиделся этот кусочек неба. А тогда, в войну, я стоял на крыльце нашего куреня и слёзы текли у меня по щекам. Я смотрел на этот кусочек неба, где только что зашло солнце. Ведь ко всем людям пришли во двор и
коровы, и овцы, и козы. А к нам не пришли три овечки и коза. Наши овечки и не пришли! Может, их волки съели, заблудились они, а может, злые люди к себе забрали. А было мне тогда лет шесть. И горизонт, этот кусочек неба у самой земли, куда ушли наши овцы, остался у меня в душе на всю жизнь!
И вот теперь, идя в хутор Захаров, где похоронен человек, фамилию которого я теперь ношу, я увидел этот горизонт! Я сразу узнал его! Я вглядывался и вглядывался в него, словно хотел увидеть наших тогдашних овечек, маму, бабушку, наш курень... Сейчас слёз у меня не было, но такая радость охватила меня, что я иду по этой родной мне дороге, по которой шагали и мама, и бабушка, по которой двигался наш обоз, когда мы отступали в 1942 году. Я радовался! Я смотрел на этот горизонт, и проносилась вся моя детская жизнь на этой моей малой Родине.
В Захарове я встретил двоюродную сестру, помянул на кладбище своего отчима – Сергея Андреевича Чеботарёва, а на следующее утро я снова попал в Котельниково. До отхода электрички в Волгоград было целых четыре часа! И я стал ходить по улицам Котельниково, затрагивал пожилых людей, расспрашивал о том военном времени.
– А Января помните? Совсем без ног был, на колясочке ездил. А помните: нефтью в войну топили печки? Вёдрами нефть на речке собирали, цистерны с нефтью немцы на станции разбомбили, и речка была заполнена этой нефтью.
А потом пошёл в военкомат, узнал про дядю Саню – его имя занесено в какую-то книгу в военкомате: пропал без вести. Сходил в музей, увидел фотографию бревенчатого моста, по которому двигался наш отступающий обоз. Разговорился с молодым директором музея.
– А куда делся бюст Ленина, что стоял на вокзале?
– Был бюст Ленина? Не знал! Найду!
А потом снова к людям. А где тут рынок был – такие длинные деревянные серые лавки. Я бродил по Котельниково, глаза горели, душа пела, радовался, все люди для меня были родными, земляками. Мне так хотелось, чтобы Таня-дочка, внуки увидели меня в этот час, радовались бы вместе со мной. Я был самим собой...
(быль)
Мальчишкой, когда мне было лет двенадцать, я научился заговаривать зубы. Лечить! В буквальном смысле этого слова. Не лекарствами, а чтением молитвы и наложением щепоткой руки креста на больные зубы. Старший мой двоюродный брат Валентин, уезжая на учёбу в своё лётное училище, по просьбе бабушки ?Научи Васю заговаривать зубы?, оставил текст молитвы на заговор больных зубов и устно объяснил, как надо это делать. И как только он уехал, мне сразу же захотелось кому-нибудь полечить больные зубы.
Мне было интересно – правда ли текст молитвы поможет больному?
И больной нашёлся. Вернее, это была больная – соседская тётка, высокая дородная женщина. Она пришла к нам, наверное, по совету моей бабушки. Женщина держала конец белой косынки возле чуть припухшей щеки. И первый опыт лечения зубов мне удался. ?Больная? приходила к нам три раза, а потом бабушка сказала мне, что зубы у женщины уже не болят, и показала мне большую краюху хлеба и с десяток яиц. Мы, беженцы, тогда, после войны, жили бедно, и это было какое-то подспорье. А я понял, что моя молитва действительно помогает людям, и стал сам ходить к больным и лечить их. И с каждым разом мне было интересно: поможет или не поможет... И каждый раз люди облегчённо вздыхали, избавляясь от сильных болей за щеками.
А потом я подрос, ходил в восьмой класс. И мне уже было неловко перед своими сверстниками: как же, заговариваю зубы, как колдун. И я перестал этим заниматься. И всё же одна старушка пришла к нам, чтобы я помог ей избавиться от адских болей. Женщина держалась за щёку и охала. Бабушка с какой-то неловкостью обратилась ко мне, мол, помоги... Тогда как раз я учил стихотворение ?Уж небо осенью дышало? и я, не раздумывая, подошёл к сидящей у стола женщине, попросил её закрыть глаза и стал шептать эти стихи. Пришла женщина и на другой день. А на третий – не пришла. Я удивился и потом спросил у бабушки, где же больная, на что бабушка ответила, что хватило и двух ?сеансов?...
Дочку, крохотную Таню, вместе с её мамой я привёз из роддома на такси. И когда держал этот живой свёрточек на руках, то боялся смотреть долго: как бы не сглазить. А когда Таня подросла, я рассказывал ей все сказки, какие сам знал.
И про мальчика-с-пальчика, и про репку, и про мышку-норушку. И из библиотеки приносил детские книжки и читал их ей. Книжек было много, я их брал по пять-шесть. И читал их, и читал.
И Таня стала запоминать многие стихи, и стала повторять строчки и целые предложения, а потом мы заметили, что она повторяет слова без конца и стала жаловаться на головные боли. И тогда я понял, что с книжками я переборщил, ведь до школы ещё далеко, а мы почти все детские книжки перечитали.
Как-то раз я рассказал своей жене о том, как я лечил односельчанам зубы, особенно о последнем случае. Мы оба посмеялись, но мой рассказ услышала и Таня, маленькая моя дочурка. И у неё тут же разболелись зубки. Она протягивала ко мне ручки и слезинки показались на её маленьких глазках. Надо сказать, никакой нежности к своей маленькой дочке я особенно не проявлял. То ли не умел, то ли стеснялся. Возьму, подержу на руках, поношу по комнате – вот и вся моя нежность. А ей, видно, не хватало отцовской ласки. Вот случай и подвернулся: папа и зубки полечит, и пожалеет свою такую ещё маленькую дочечку. Конечно, я взял Таню на руки, легонько прижал к себе и стал накладывать свою щепотку на бледно-розовенькую щёчку и шептать молитву. Я легонько дотрагивался пальцами верхней губки и нижней. Таня успокоилась, слезинки высохли. Глазки стали постепенно закрываться, и Таня уснула. А когда проснулась на моих руках, то весело улыбнулась мне и зубки уже не болели.
Однажды, когда Таня подросла и сказки были рассказаны уже по многу раз, я сказал ей: ?Сегодня я расскажу тебе новую-новую сказку, длинную-предлинную!?. Таня слушала эту новую сказку внимательно-внимательно. Но когда поняла суть этой сказки, улыбнулась: ?Па, хватит, я знаю, что дальше будет!? И потом, когда я начинал рассказывать эту новую сказку, Таня весело прыгала вокруг меня: ?А я знаю, а я знаю, что дальше будет! Сколько девочек соберётся? А как погода будет меняться?? Я тоже улыбался Тане: ?И тут пришла ещё одна девочка...? ?Папа, папа, хватит! – Таня подбегала к маме. – Ма! Ну, скажи ему, пусть другую расскажет. Эту я уже знаю всю-всю!? А когда уже стала школьницей, и я в шутку начинал рассказывать: ?Жила-была одна девочка...?, Таня улыбалась мне: ?Па, я уже не маленькая...?
А потом Таня совсем повзрослела. Вышла замуж и сама стала мамой, и у неё родилась Юля, а потом и Дениска. Эта девочка и этот мальчик стали для меня самыми близкими друзьями, самыми дорогими, самыми родными. И я любил гулять с ними и у нас во дворе, и за двором, а потом и в парке, и походы в кино вместе с ними совершал.
Мы жили все вместе. Только вот бабушки нашей не стало. Она часто болела. Несколько раз помогла Тане искупать крохотную Юлю – и всё. Болезнь её одолела, и не помогли ей никакие врачи. А Юля росла. Вот ей уже и годик, и полтора. И однажды, когда я пришёл с работы, увидел, что Юля громко плачет, да и Таня готовая расплакаться: у Юли разболелись зубки. Правая щёчка распухла, слёзки струйками текли из её маленьких глазочек, и она жалобно смотрела на
меня. Я взял Юлю на руки, как когда-то и её мамку, вытер ладошкой мокренькую щёчку, прижался своим лицом к её маленькому тёпленькому личику, постоял так немного, а потом стал шептать свою старую молитву и притрагиваться кончиками трёх пальцев к её разболевшимся зубкам. И Юля уснула у меня на руках. Я подошёл к её кроватке, осторожно положил Юлю на беленькую простынь и укрыл красивым с
голубенькими цветочками маленьким одеяльцем...
Юля – моя внученька, моя спасительница. Когда не стало её бабушки, я места себе не находил и, только глядя на крохотную Юлю, а ей было всего четыре месяца, я успокаивался.
Обычно, когда я приходил с работы, Таня завёртывала маленькую Юлю в одеяльце и подавала мне. Я брал этот комочек с чуть выглядывающим носиком и поблёскивающими серенькими глазками и приговаривал: ?Сейчас мы походим, побродим... вот так вот походим, побродим и потом на улицу: гулять?.
А потом и братик у Юли появился – маленький Дениска.
Теперь мы уже гуляли втроём. Сначала Дениска в колясочке своей, а потом мы гуляли втроём и далеко от дома.
А когда они уже подросли, по вечерам, конечно, я рассказывал им сказки. И нашу – домашнюю. ?Жила-была одна девочка...? – начинал я таинственно, вкрадчиво и нараспев. Дети притихали и внимательно слушали. ?Жила-была одна девочка...? – повторял я и посматривал на маленьких слушателей. Тут они начинали пошевеливаться, подталкивать друг дружку. Особенно Юля. Всё хотела успокоить и так спокойного своего меньшего братика Дениску. Она шикала на него, мол, не мешай дедушке рассказывать нам такую интересную-интересную сказку. А Дениска и так слушал спокойно и внимательно. ?Жила-была одна девочка...? – в третий раз повторил я начало этой длинной-предлинной сказки. И не выдерживал, улыбался детям. Дети, слушая сказку, то посматривали на меня вопросительно, то хмурили свои маленькие лобики, то улыбались загадочно: а что будет дальше?.. Потом ?разоблачали? меня, и по мере продвижения событий в сказке нам всем становилось весело. И на этой весёлой нотке обычно заканчивался наш совместный вечер.
...Мальчика крестили не в самой церкви, что у нас на посёлке, большая старинная, а в пристройке. Внутри небольшой зал, чистый и даже уютный, со сверкающим иконостасом, с купелью на круглой блестящей стойке. Ирина, мама мальчика, чуть бледная после родов, на голове шёлковая ажурная шаль, развернула малыша и взволнованно держала его, когда батюшка выстригал маленькие кустики волосиков, которых почти не было, ведь новорождённому пошёл только четвёртый месяц. Малыш не плакал, а двигал ручками и ножками. А когда поп взял его и окунул ножками в купель, а потом рукой помочил головку мальчика, тот чуть-чуть сморщился, но не заплакал, а лишь показал свой розовенький язычок и зачмокал губками. Эта процедура закончилась, и у всех на уме вертелся вопрос: какое имя дали мальчику. Наконец в руках Ирины появился этот церковный документ, где было написано: ?Станислав?. Какое-то непонятное имя, то ли польское, то ли княжеское. Но потом все успокоились – мальчика зовут Стасик. Так наша семья увеличилась ещё на одного человека.
...А недавно ко мне приходил внук Денис с правнуком и с женой. Схватил я своего правнучка, поднял высоко-высоко: ?Ах ты, мой родненький!? А мысли: дожить бы до пятнадцатилетия Стасика, а как бы прабабушка была бы счастлива сейчас. Прижался я к нему, чтоб не видели слёз ни Иринаневестка, ни Денис-внук. И начал я кувыркаться со Стасиком по паласу, учить его ходить. Смотрю, а Денис как-то поособому смотрит на меня, улыбается. ?Дед не умеет играть и нянчить малыша, а прадед... так же и меня нянчил!? Стасик на четвереньках убегал от меня, я его догонял – он хохотал вовсю, а потом тонким голосочком громко-громко на всю комнату кричал: ?В; как я умею!? Я его хвалил, он ещё больше старался. Вот и ко мне радость пришла!
А вскоре мы стали жить вместе, Денис с Ириной и со Стасиком в одной комнате, а я – в д ругой. Стасик быстро привык ко мне и рос у меня на глазах. Обычно он взбирается ко мне на колени и смотрит, что там происходит в этом беленьком окошке. Я включал ему цветные мультики, он как-то затихал и внимательно слушал и смотрел, как зайчик весело убегал от страшного волка с растопыренными лапами. А потом Стасик научился сам включать ?игры?, шарики-фонарики и быстро привык к ?мышке?. Он ловко наводил беленькую стрелочку на ударный шарик, тихо и точно нажимал пальчиком на спинку ?мышки?, и вот уже несколько шариков жёлтеньких или синеньких куда-то с музыкой улетали. А у Стасика весело поблёскивали глазки.
Как-то раз, ранним весенним утром, Стасик вошёл ко мне в комнату и растерянно остановился в дверях, я только что проснулся. Я откинул край одеяла: ?Ну, иди ко мне?. Стасик быстро подбежал к дивану. И я почувствовал его холодное тельце. ?Да ты совсем замёрз, малыш?. Стасик ручками прижался ко мне, и тут передо мной пронеслись воспоминания обо всех детях: и о его когда-то маленькой бабушке Тане, и о тёте Юле и о толстеньком Дениске, теперь вот папе Стасика.
– Стасик, а сколько тебе лет? – спросил я у него. Мне было всегда интересно, как Стасик быстро выставлял свои пальчики вперёд. Сначала два, теперь вот сразу три. С готовностью охотно показал он свою ручку с прижатыми к ладошке двумя пальчиками.
– А сколько скоро будет? – и Стасик охотно и уверенно протянул свою ручонку ко мне, а маленький большой пальчик прижался к ладошке.
– А у тебя зубки есть?
– Есть, – и Стасик показал мне свои беленькие зубки и даже потрогал их рукой.
– И они у тебя не болят?
– Не! – и он помотал головкой.
– Конечно, разве могут болеть зубки у мальчиков?
Стасику стало тепло под одеялом. И он повернулся на спинку. И лежал на моей руке, а одеяло мы ногами отбросили вниз.
– А хочешь, я расскажу тебе нашу сказку?
– Хацю.
– Жила-была одна девочка, – начал я, как когда-то давным-давно. – И тут пришла к ней ещё одна девочка. И стало две девочки. – На второй девочке Стасик стал широко улыбаться, показывая два своих розовеньких пальчика.
– И вот однажды к ним пришла ещё одна девочка, – рассказывал я свою длинную-предлинную сказку, – и стало три девочки. – Стасик зажал два пальчика, а три выставил и поднял их вверх и стал громко смеяться, он сразу понял, что сказка длинная и девочек будет много.
– Но вот погода испортилась, подул сильный ветер, пошёл дождь, потемнело в комнате. И к ним пришла ещё одна девочка. И стало четыре девочки. – Стасик вовсю смеялся, выставляя четыре пальчика.
– Погода успокоилась, и пришла ещё одна девочка. И стало...
Стасик не стал дожидаться. И вся ладошка с пятью ровненькими розовенькими пальчиками взметнулась вверх, и он помахал ею. И продолжал весело смеяться, да ещё и ножками помогал себе, приподнимая их вместе с ручкой.
– А однажды тёплым летним утром пришла ещё одна девочка. И стало шесть девочек. – Стасик поднял вверх всю ладошку левой ручки и один пальчик правой ручки. И продолжал весело смеяться и радоваться. Вот сколько девочек стало!
– Но вот наступила зима, пошёл беленький снежок. И тут пришла ещё одна девочка. И стало семь девочек.
Здесь обычно Юля и Дениска фантазировали: и стало десять восемь девочек; потом – сто девочек!.. А потом Юля дошла и до миллиона...
Стасик немного растерялся: сколько же пальчиков надо показывать, но потом быстро сообразил, выставил два пальчика и снова взметнулись две ручки вверх. И Стасик опять весело засмеялся.
– А в субботу пришла ещё одна девочка. И стало восемь девочек. А в воскресенье пришла ещё одна девочка. И стало девять девочек, – Стасик прибавлял каждый раз по одному пальчику и всё смеялся и веселился и размахивал ручонками с вытянутыми вверх розовенькими пальчиками.
А когда мы дошли до одиннадцатой девочки, то у Стасика не хватило пальчиков на ручках. И он даже перестал смеяться, что ж делать?
И тогда я ему подсказал взять один пальчик на ножке – выход был найден! И Стасик снова весело засмеялся, а потом поднял обе ножки вверх и стал ими болтать, как на велосипеде. Тогда и я стал крутить велосипед и тоже стал смеяться вместе со Стасиком. Вот какая весёлая получилась эта старая сказка. И мы продолжали крутить велосипеды и продолжали громко-громко смеяться. Правнук и прадед…
Нам так весело! И мы смеёмся, смеёмся, смеёмся…
Горизонт
Cам собой в жизни я был лишь дважды... И второй раз – в местах, где я родился.
Вы бы посмотрели на меня, когда я ранним утром, часов в пять, вышел из поезда на станции Котельниково. Какой я был обрадованный, растерянный, удивлённый, возбуждённый! Я сразу стал рассматривать сам вокзал, тротуар, стены вокзала. Прошёл в зал вокзала, стал его рассматривать, потом перешёл в другой зал. Я искал... маму, бабушку. Будто они вот здесь где-то сидят, а рядом с ними мальчишечка лет шести. Я искал в обоих залах бюст Ленина, который стоял тогда прямо посередине вокзала, а мы во время войны со своими мешками сидели возле него. Тогда я не знал, кто это, только потом, мысленно вспоминая те времена, я понял, что это В. И. Ленин. Но бюста не было. Да и полы на вокзале были какие-то другие. А я всё смотрел и смотрел по сторонам, всё оглядывал. Вышел из вокзала и увидел автобусную кассу. Я туда. Людей ещё не было, но было уже светло. Я в Котельниково! Это ж моя родина!
...Когда мы отступали – на телегах, запряжённых лошадьми, уже переехали через бревенчатый мост, – виден был огромный чёрный столб дыма под горой, у Котельниково: горел элеватор, горело зерно. А рядом виден был небольшой белый домик. И тут мама тронула меня за плечо: видишь домик возле элеватора? Там ты родился. И каждый раз, когда я выезжаю поездом или электричкой из Котельниково в Волгоград, я смотрю под горку у Котельниково, всё хочу увидеть этот домик. Ни элеватора, ни домика уже давно нет. Но всю жизнь я не могу есть подгорелый хлеб.
Бабушка променяла свою ро дную швейную машинку(?Зенг;ровскую?) на ведро горелой пшеницы из этого элеватора (кому война, а кому мать родна). Машинку променяли, а вот большую пуховую перину – ни за что! Так и носили её перевязанную верёвкой, через плечо всю войну. Как мне нравилось лежать на этой мягкой перине. И Валентин, старший брат, спал на ней.
Я в Котельниково! Часам к семи стали подходить люди. Я разговаривал с ними. Автобус на Захаров пойдёт в восемь часов. Нет! Я не буду ждать автобуса, пойду пешком. Какой-то водитель вывез меня за Котельниково и указал на дорогу, выложенную большими цементными плитами. И я быстрым шагом пошёл по этой дороге. И сразу же вспомнил, что когда-то мы шли с мамой в Котельниково. Я загребал босыми ногами пыль на обочине дороги. А в столовой мы ели суп-рассольник из одних зелёных помидоров, а потом мы пошли фотографироваться. Как это происходило, не помню, а вот стеклянный купол над головой хорошо помню. От волнения я всё время перебирал пальчиками, отчего получились два кукиша на обеих руках. Хорошо помню это фото, потому что рядом голенький, сколько-то месяцев, лежал, подняв головку, братик Валентин. Фотографий набралось целый чемодан, такой фанерный, с двумя полосками, на двух замках. Этот чемодан лежал сзади повозки, и его вскоре спёрли, когда мы ехали в обозе.
Иду! Господи, как же хорошо у меня на душе, такой знакомый запах воздуха, поют жаворонки высоко в небе, как и тогда, в детстве. Слева небольшие деревца, тогда их не было. Я смотрю на небо, оно такое же, как и тогда, более пятидесяти лет назад. Ничуть не изменилось! Такое же! А перед глазами мама. Такая красивая, полненькая, в сиреневом красивом платье, с широким зигзагообразным белым поясом, вшитым в платье на талии, лицо светлое, белое, волосы пышные, красивые, чёрные. Когда мы все встретились на седьмое ноября 1944 года в Песчанке и все праздновали и Праздник, и что мы теперь все вместе, мама встала на скамейку (все плясали), и платочком махала в такт гармошке. Щёчки раскраснелись, а левая рука под боком. Какая же красивая у меня мама!
Иду в Захаров. И вдруг…
И вдруг я увидел кусочек неба, соединённого с землёй, а слева редкие деревца заслоняют этот кусочек неба. Горизонт! Кажется, в четвёртом классе я узнал, что такое горизонт, и тогда мне привиделся этот кусочек неба. А тогда, в войну, я стоял на крыльце нашего куреня и слёзы текли у меня по щекам. Я смотрел на этот кусочек неба, где только что зашло солнце. Ведь ко всем людям пришли во двор и
коровы, и овцы, и козы. А к нам не пришли три овечки и коза. Наши овечки и не пришли! Может, их волки съели, заблудились они, а может, злые люди к себе забрали. А было мне тогда лет шесть. И горизонт, этот кусочек неба у самой земли, куда ушли наши овцы, остался у меня в душе на всю жизнь!
И вот теперь, идя в хутор Захаров, где похоронен человек, фамилию которого я теперь ношу, я увидел этот горизонт! Я сразу узнал его! Я вглядывался и вглядывался в него, словно хотел увидеть наших тогдашних овечек, маму, бабушку, наш курень... Сейчас слёз у меня не было, но такая радость охватила меня, что я иду по этой родной мне дороге, по которой шагали и мама, и бабушка, по которой двигался наш обоз, когда мы отступали в 1942 году. Я радовался! Я смотрел на этот горизонт, и проносилась вся моя детская жизнь на этой моей малой Родине.
В Захарове я встретил двоюродную сестру, помянул на кладбище своего отчима – Сергея Андреевича Чеботарёва, а на следующее утро я снова попал в Котельниково. До отхода электрички в Волгоград было целых четыре часа! И я стал ходить по улицам Котельниково, затрагивал пожилых людей, расспрашивал о том военном времени.
– А Января помните? Совсем без ног был, на колясочке ездил. А помните: нефтью в войну топили печки? Вёдрами нефть на речке собирали, цистерны с нефтью немцы на станции разбомбили, и речка была заполнена этой нефтью.
А потом пошёл в военкомат, узнал про дядю Саню – его имя занесено в какую-то книгу в военкомате: пропал без вести. Сходил в музей, увидел фотографию бревенчатого моста, по которому двигался наш отступающий обоз. Разговорился с молодым директором музея.
– А куда делся бюст Ленина, что стоял на вокзале?
– Был бюст Ленина? Не знал! Найду!
А потом снова к людям. А где тут рынок был – такие длинные деревянные серые лавки. Я бродил по Котельниково, глаза горели, душа пела, радовался, все люди для меня были родными, земляками. Мне так хотелось, чтобы Таня-дочка, внуки увидели меня в этот час, радовались бы вместе со мной. Я был самим собой...
Метки:
