Ева
Однажды в крохотной деревеньке, чье название уже давно забыто, во время лесного пожара родилась девочка. Бабка-повитуха, примчавшаяся к роженице, задыхаясь от копоти, предрекла, что быть, видно, девице бедовою, раз уж угораздило ее появиться на свет под вой умирающих от жара деревьев.
И то ли огонь тот ее поцеловал, то ли все ж попросту карта судьбы так легла, да только не достались маленькой Еве белоснежные локоны матери. И росла девочка с ярко-алыми волосами до пят, натурою своей от пламени не отличаясь ни на йоту. Зацепит кто из ребятишек, мимо пробегая, али прикрикнет в попытке обидеть - жди беды, ибо полыхнет Ева, да так, что ни один дождь не погасит, и расцветут на обидчике ссадины прежде, чем успеет кто-нибудь оттащить от него драчливый вихрь. И то в лес, с тех пор не раз листву сменивший, сорвется вдруг стрелой (ищи-выглядывай потом меж деревьев рыжую косу да гадай, ее ли силуэт вдали, али то лиса хвостом мелькнула), то в печку порывается залезть вперед кастрюли, то на крышу за ней скачи горным козлом - там Еве приятней, чем где-либо еще, ведь так и к солнцу хоть немного, да ближе, и в трубу залезть можно (даже необходимо), причем измазаться так, что мать родная всплеснет руками да сама к реке отправит, вдогонку нарекая трубочистом. А Ева уже не слушает, летит не столько плескаться, сколько искать русалок, спотыкаясь и разбивая коленки: кто-то сказал ей, что русалки ловят и щекочут рассеянных ныряльщиков, а ей охота и самой с ними поиграть.
К тому ж Ева прожорливей иного костра, когда заходит речь об историях, и ждет ночи сказок сильнее, нежели прочие дети Рождества. Раз в месяц собираются на поляне все жители деревни от мала до велика, и каждый хоть раз за ночь разомкнет уста: кто расскажет небылицу, кто чужую историю, кто о своей жизни поведает. А Ева слушает всех с равной жадностью, не перебивая, только и слышно в перерывах ее звонкое "тетенька-дяденька, еще!", вплоть до рассветного пожарища на горизонте, и не успеешь опомниться, как вдали уже сверкают розовые пятки - побежала проверять, а правда ли, что на старых деревьях мавки живут?
Занесло как-то раз лихим ветром в те края буйноголового юношу, стоптавшего не одну пару сандалий едва ли не на всех пыльных дорогах да тропинках, что только есть в мире. Посадили его у огня меж других, как равного, угостили пенной брагой, и заструилась над головами речь переливчатая пополам с табачным дымом. В ту ночь все притихли, внимая рассказам странника, что походили друг на друга, будто речные воды, и разнились ровно так же. Много говорил он, и умолк лишь, когда догорели последние ветви, а после зачерпнул обеими руками по полной горсти пепла и долго стоял посреди кострища, не размыкая ни губ, ни ладоней. Одначе костер-то погас, а Евино любопытство лишь ярче запылало – ну как тут не поинтересоваться причинами столь странного действа?
Тогда поведал ей скиталец о поверье иноземном, что зрящий в огонь может увидеть истину в языках пламени, да только смотреть надобно едва ли не до тех пор, пока сам не сгоришь, а ему на то духу не хватает, вот, мол, и пытается, как умеет.
– А не шибко ты умен, – расхохоталась Ева и прижала ладонь к его сердцу. – Истина-то – здесь она!
Только что пред глазами была – и уже видать алый всполох косы у опушки, только ветер доносит отголоски звонкого девичьего смеха. Покачал странник головой, ухмыльнулся в бороду да пошел дорогой дальнею: своей ли, чужой – то время покажет, не последний раз живем.
А Ева с тех пор будто потухла: все молчит, не ест, наяву ланью не скачет, во сне чайкой не летает, только все чаще поджигает сухие былинки и смотрит на них отстраненно, пока не обожжет пальцы, а после сорвет еще одну, и еще, и так целыми днями. Перед Купала не выдержала мать, пинками отправила девицу к водопаду, строго наказав не появляться дома скисшею аки молоко на солнце.
Хмель кружит голову, Ева пляшет, тянут песнь юноши да девы, покрытые лишь бисером влаги, и в пылу общего веселья то вдруг под упругие струи кто-нибудь прыгнет, то через костер с разбегу перемахнет, и все чаще к огненному столбу жадно устремится безумно-зеленый взор.
Песни все громче, танцующие скачут все отчаянней, а огонь все жарче и жарче лишь для нее одной, и тянется Ева в пламя неразумной бабочкой, будто ждет ее там не лютая смерть, а по меньшей мере суженый-ряженый, шаг за шагом, шаг за шагом... А пение сменяется общим криком ужаса, но Ева смеется колокольчиком, ибо прав был тот скиталец, да только не ведал он самого главного: истина и счастье тождественны, и не знал, как хорошо самому осыпаться пеплом из чужих ладоней.
И то ли огонь тот ее поцеловал, то ли все ж попросту карта судьбы так легла, да только не достались маленькой Еве белоснежные локоны матери. И росла девочка с ярко-алыми волосами до пят, натурою своей от пламени не отличаясь ни на йоту. Зацепит кто из ребятишек, мимо пробегая, али прикрикнет в попытке обидеть - жди беды, ибо полыхнет Ева, да так, что ни один дождь не погасит, и расцветут на обидчике ссадины прежде, чем успеет кто-нибудь оттащить от него драчливый вихрь. И то в лес, с тех пор не раз листву сменивший, сорвется вдруг стрелой (ищи-выглядывай потом меж деревьев рыжую косу да гадай, ее ли силуэт вдали, али то лиса хвостом мелькнула), то в печку порывается залезть вперед кастрюли, то на крышу за ней скачи горным козлом - там Еве приятней, чем где-либо еще, ведь так и к солнцу хоть немного, да ближе, и в трубу залезть можно (даже необходимо), причем измазаться так, что мать родная всплеснет руками да сама к реке отправит, вдогонку нарекая трубочистом. А Ева уже не слушает, летит не столько плескаться, сколько искать русалок, спотыкаясь и разбивая коленки: кто-то сказал ей, что русалки ловят и щекочут рассеянных ныряльщиков, а ей охота и самой с ними поиграть.
К тому ж Ева прожорливей иного костра, когда заходит речь об историях, и ждет ночи сказок сильнее, нежели прочие дети Рождества. Раз в месяц собираются на поляне все жители деревни от мала до велика, и каждый хоть раз за ночь разомкнет уста: кто расскажет небылицу, кто чужую историю, кто о своей жизни поведает. А Ева слушает всех с равной жадностью, не перебивая, только и слышно в перерывах ее звонкое "тетенька-дяденька, еще!", вплоть до рассветного пожарища на горизонте, и не успеешь опомниться, как вдали уже сверкают розовые пятки - побежала проверять, а правда ли, что на старых деревьях мавки живут?
Занесло как-то раз лихим ветром в те края буйноголового юношу, стоптавшего не одну пару сандалий едва ли не на всех пыльных дорогах да тропинках, что только есть в мире. Посадили его у огня меж других, как равного, угостили пенной брагой, и заструилась над головами речь переливчатая пополам с табачным дымом. В ту ночь все притихли, внимая рассказам странника, что походили друг на друга, будто речные воды, и разнились ровно так же. Много говорил он, и умолк лишь, когда догорели последние ветви, а после зачерпнул обеими руками по полной горсти пепла и долго стоял посреди кострища, не размыкая ни губ, ни ладоней. Одначе костер-то погас, а Евино любопытство лишь ярче запылало – ну как тут не поинтересоваться причинами столь странного действа?
Тогда поведал ей скиталец о поверье иноземном, что зрящий в огонь может увидеть истину в языках пламени, да только смотреть надобно едва ли не до тех пор, пока сам не сгоришь, а ему на то духу не хватает, вот, мол, и пытается, как умеет.
– А не шибко ты умен, – расхохоталась Ева и прижала ладонь к его сердцу. – Истина-то – здесь она!
Только что пред глазами была – и уже видать алый всполох косы у опушки, только ветер доносит отголоски звонкого девичьего смеха. Покачал странник головой, ухмыльнулся в бороду да пошел дорогой дальнею: своей ли, чужой – то время покажет, не последний раз живем.
А Ева с тех пор будто потухла: все молчит, не ест, наяву ланью не скачет, во сне чайкой не летает, только все чаще поджигает сухие былинки и смотрит на них отстраненно, пока не обожжет пальцы, а после сорвет еще одну, и еще, и так целыми днями. Перед Купала не выдержала мать, пинками отправила девицу к водопаду, строго наказав не появляться дома скисшею аки молоко на солнце.
Хмель кружит голову, Ева пляшет, тянут песнь юноши да девы, покрытые лишь бисером влаги, и в пылу общего веселья то вдруг под упругие струи кто-нибудь прыгнет, то через костер с разбегу перемахнет, и все чаще к огненному столбу жадно устремится безумно-зеленый взор.
Песни все громче, танцующие скачут все отчаянней, а огонь все жарче и жарче лишь для нее одной, и тянется Ева в пламя неразумной бабочкой, будто ждет ее там не лютая смерть, а по меньшей мере суженый-ряженый, шаг за шагом, шаг за шагом... А пение сменяется общим криком ужаса, но Ева смеется колокольчиком, ибо прав был тот скиталец, да только не ведал он самого главного: истина и счастье тождественны, и не знал, как хорошо самому осыпаться пеплом из чужих ладоней.
Метки:
