Вернуться в лес
(18+)
Я не знаю, когда он пришёл впервые… Молча стоит у окна, дыхание у него холодное, иначе бы – оставляло испарину. Но, нет… Немигающие глаза во тьме подобны маяку для заблудших кораблей-призраков. Если прислушаться и чуть ?нажать?, я начинаю слышать плеск воды о скалы и ощущать солёный воздух…
Врач решил быть честным. Излишне. Они сказали, что я не доживу до утра. Не оставили мне шанса выбраться. Жар и бредовое состояние и так не сулило ничего хорошего в стенах этой больницы… Ершалаим. Что за бред так называть больницу?! Но я всё же решил дождаться рассвета, и не быть съеденным тем, что скрывали эти гнилые стены… Оно чует, когда ты на грани – и ползёт к тебе. Обожжённые руки оставляют следы на полу, отвратительные следы и запах гари. Но пока ты цепляешься клыками за свою жизнь, оно не может подобраться ближе, хоть вонь и стоит знатная. И ещё этот звук… так хрипят, когда задыхаются, но не могут умереть… Я видел во снах… Жар словно пробивает заслонку между этим миром и ещё чем-то, и ты уже как радиоприёмник – начинаешь слышать и видеть, ощущать… Жар не сулит ничего хорошего, поэтому, его холодное дыхание по стеклу было единственной надеждой, за которую я уцепился…
Я увидел силуэт со стороны леса, среди деревьев. Он направлялся прямо к окну моей палаты, неотрывно смотря на меня. Тьма перед рассветом сгущается сильнее всего, но его я отчётливо видел. Всё ближе. Высокое худое тело, тёмное – оно словно было соткано из той же ночной мглы. Сотни и тысячи чёрных нитей, сливающихся в единое целое, где каждая нить – судьба за мгновение до того, как щёлкнут ножницы… Ветвистые рога, больше похожие на ветви дерева. Мужской орган – довольно приличный. Смотря на него, я немного возбуждался в свои 13 лет, наверное, часть меня хотела быть как он – уже сложенным… И ещё… я хотел попробовать… Но врачи поставили крест на моём 14-ом и 15-ом годах жизни. И мне тяжело было винить их в том, что я хотел жить, что я хотел попробовать вкус не только лихорадки, но и чего-то ещё… Ещё не мужчина, совсем нет. Этот возраст называют самым сложным. У тебя встаёт почти постоянно, а ещё приходится думать о будущем… о том – кто ты. Где твоё место. На первой парте или дальше. Забившись в углу сральника или ставить ногу на голову того, кто забился… Или смотреть… Вариантов так много, и каждый ведёт куда-то вдаль, обещает своё… Но своё ли это?.. А что если не хочешь понимать – куда и зачем? Может быть, я просто хочу, чтобы меня не трогали. Но не здесь. Эти врачи, они как назойливые мухи. Я никогда не стану как они.
Жар сломил меня наполовину, так что я мало что ощущал в измученном теле. Но смотря ему между ног – я ощущал… жизнь между своих. ещё одной проблемой больше, но проблемы есть только у живых. Я хотел жить. Ещё пару часов – и начнёт светать… Если доживу, то выйду отсюда до наступления заморозков. И эта гниль меня не заберёт себе. Как минимум, ради этого хочется выжить сильнее обычного. Такие моменты быстро выявляют сильных и слабых. Те, кто изначально надломаны или по ходу своей жизни, обычно борются до определённого момента, после чего снова ломаются… в этот момент, за пару мгновений решится, выживешь или нет. Причём, ты сам решишь. Те, кто избалован – не имеют ни шанса. А я… хочу посмотреть ещё на остатки переходной осени…
Он подошёл вплотную к моему окну. Я был на 3-ем этаже, левое крыло, детское отделение… Но словно спустился на первый, ведь он стоял и смотрел, как вкопанный. Прямо в окно. В других обстоятельствах меня наверняка сковал бы ужас, а сейчас я не знал даже – реален ли он или нет. Его глаза неотрывно смотрели в мои, грудь вздымалась при дыхании и опускалась. Значит… всё же – живой, пусть и холодный… Прохлада может останавливать многое – чувства, действия… жар, тление глубоко внутри этого здания… И я… старался дышать – как он. хоть от этого болела грудь. Воздух с трудом проходил внутрь, издавая сипящие звуки в горле и лёгких. Кажется, флейта сломалась. Несмотря на боль и эти ненавистные звуки, я продолжал дышать полной грудью – в точности как существо за окном. Я почему-то хотел сказать ему, что обязательно доживу до рассвета.
Облаков не было на небе, рассвет должен быть ярким. Как две луны в его глазах. Когда мне стало хуже и разум поплыл, он вдруг поднял руку с тонкими чёрными пальцами и прислонил к стеклу. Своей дрожащей рукой, по которой струился пот – я последовал за ним. Холод ли стекла, или же он… но мне… немного полегчало… и ещё… Он глубоко вздохнул и выдохнул, и, клянусь, я слышал фырчание оленя или лося! Он повторял движения моего тела, слегка, в котором ещё совсем недавно начали бушевать гормоны. Глаза не отрывались от моих. Все эти несколько часов – до того, как забрезжили первые лучи – он стоял и смотрел, и я, наверное, никогда не узнаю, почему…
По щекам бежали горячие слёзы, они были уже намного горячее жара. Так же медленно, как солнце поднималось всё выше и выше по дуге, он уходил обратно к лесу. Пока полностью не скрылся… Он вернулся в лес…
Мальчику сказали, что он не доживёт до утра, но у меня были другие планы. Теперь и я ощущал в себе этот густой лес и ветвистые рога… Тогда я проспал добрые сутки и… повидал множество восходов солнца из разных мест. Это стало традицией, напоминавшей о цене жизни. И я был спокоен, хоть и выпало всякого на мою долю… Я видел кое-кого с глазами ещё более странными, чем у существа из леса... он позвал меня в метро этого серого города... и я... остался...
В последний раз мы встретились с ним, когда меня разбил инсульт… в 93! Падение было нарочито долгим и безболезненным. И он, и я знали, что в этот раз живым я не отделаюсь. Говорят, что с годами мы начинаем разваливаться и терять свою жизненность. Насчёт первого не поспоришь. Но перед тем, как тьма сгущается в глазах всё сильнее, происходит чудесное – ты вдруг понимаешь многое острее и глубже. Через эту прорезь во тьме бьёт ослепительное сияние жизни этой и… другой… Когда он опустил свою руку со стекла, моё тело уже лежало на полу комнаты, где я до последнего принимал людей, в последнее время – не так часто. Я уже не играл на ударных, только немного "пилил" по контрабасу. Рыжий умер в том же году, спустя несколько месяцев. Ему стукнуло бы 97, но стукнуло сердце… и замерло… Мы были далеко отсюда. Мы вернулись в лес, частью которого я стал ещё тогда.
Я не знаю, когда он пришёл впервые… Молча стоит у окна, дыхание у него холодное, иначе бы – оставляло испарину. Но, нет… Немигающие глаза во тьме подобны маяку для заблудших кораблей-призраков. Если прислушаться и чуть ?нажать?, я начинаю слышать плеск воды о скалы и ощущать солёный воздух…
Врач решил быть честным. Излишне. Они сказали, что я не доживу до утра. Не оставили мне шанса выбраться. Жар и бредовое состояние и так не сулило ничего хорошего в стенах этой больницы… Ершалаим. Что за бред так называть больницу?! Но я всё же решил дождаться рассвета, и не быть съеденным тем, что скрывали эти гнилые стены… Оно чует, когда ты на грани – и ползёт к тебе. Обожжённые руки оставляют следы на полу, отвратительные следы и запах гари. Но пока ты цепляешься клыками за свою жизнь, оно не может подобраться ближе, хоть вонь и стоит знатная. И ещё этот звук… так хрипят, когда задыхаются, но не могут умереть… Я видел во снах… Жар словно пробивает заслонку между этим миром и ещё чем-то, и ты уже как радиоприёмник – начинаешь слышать и видеть, ощущать… Жар не сулит ничего хорошего, поэтому, его холодное дыхание по стеклу было единственной надеждой, за которую я уцепился…
Я увидел силуэт со стороны леса, среди деревьев. Он направлялся прямо к окну моей палаты, неотрывно смотря на меня. Тьма перед рассветом сгущается сильнее всего, но его я отчётливо видел. Всё ближе. Высокое худое тело, тёмное – оно словно было соткано из той же ночной мглы. Сотни и тысячи чёрных нитей, сливающихся в единое целое, где каждая нить – судьба за мгновение до того, как щёлкнут ножницы… Ветвистые рога, больше похожие на ветви дерева. Мужской орган – довольно приличный. Смотря на него, я немного возбуждался в свои 13 лет, наверное, часть меня хотела быть как он – уже сложенным… И ещё… я хотел попробовать… Но врачи поставили крест на моём 14-ом и 15-ом годах жизни. И мне тяжело было винить их в том, что я хотел жить, что я хотел попробовать вкус не только лихорадки, но и чего-то ещё… Ещё не мужчина, совсем нет. Этот возраст называют самым сложным. У тебя встаёт почти постоянно, а ещё приходится думать о будущем… о том – кто ты. Где твоё место. На первой парте или дальше. Забившись в углу сральника или ставить ногу на голову того, кто забился… Или смотреть… Вариантов так много, и каждый ведёт куда-то вдаль, обещает своё… Но своё ли это?.. А что если не хочешь понимать – куда и зачем? Может быть, я просто хочу, чтобы меня не трогали. Но не здесь. Эти врачи, они как назойливые мухи. Я никогда не стану как они.
Жар сломил меня наполовину, так что я мало что ощущал в измученном теле. Но смотря ему между ног – я ощущал… жизнь между своих. ещё одной проблемой больше, но проблемы есть только у живых. Я хотел жить. Ещё пару часов – и начнёт светать… Если доживу, то выйду отсюда до наступления заморозков. И эта гниль меня не заберёт себе. Как минимум, ради этого хочется выжить сильнее обычного. Такие моменты быстро выявляют сильных и слабых. Те, кто изначально надломаны или по ходу своей жизни, обычно борются до определённого момента, после чего снова ломаются… в этот момент, за пару мгновений решится, выживешь или нет. Причём, ты сам решишь. Те, кто избалован – не имеют ни шанса. А я… хочу посмотреть ещё на остатки переходной осени…
Он подошёл вплотную к моему окну. Я был на 3-ем этаже, левое крыло, детское отделение… Но словно спустился на первый, ведь он стоял и смотрел, как вкопанный. Прямо в окно. В других обстоятельствах меня наверняка сковал бы ужас, а сейчас я не знал даже – реален ли он или нет. Его глаза неотрывно смотрели в мои, грудь вздымалась при дыхании и опускалась. Значит… всё же – живой, пусть и холодный… Прохлада может останавливать многое – чувства, действия… жар, тление глубоко внутри этого здания… И я… старался дышать – как он. хоть от этого болела грудь. Воздух с трудом проходил внутрь, издавая сипящие звуки в горле и лёгких. Кажется, флейта сломалась. Несмотря на боль и эти ненавистные звуки, я продолжал дышать полной грудью – в точности как существо за окном. Я почему-то хотел сказать ему, что обязательно доживу до рассвета.
Облаков не было на небе, рассвет должен быть ярким. Как две луны в его глазах. Когда мне стало хуже и разум поплыл, он вдруг поднял руку с тонкими чёрными пальцами и прислонил к стеклу. Своей дрожащей рукой, по которой струился пот – я последовал за ним. Холод ли стекла, или же он… но мне… немного полегчало… и ещё… Он глубоко вздохнул и выдохнул, и, клянусь, я слышал фырчание оленя или лося! Он повторял движения моего тела, слегка, в котором ещё совсем недавно начали бушевать гормоны. Глаза не отрывались от моих. Все эти несколько часов – до того, как забрезжили первые лучи – он стоял и смотрел, и я, наверное, никогда не узнаю, почему…
По щекам бежали горячие слёзы, они были уже намного горячее жара. Так же медленно, как солнце поднималось всё выше и выше по дуге, он уходил обратно к лесу. Пока полностью не скрылся… Он вернулся в лес…
Мальчику сказали, что он не доживёт до утра, но у меня были другие планы. Теперь и я ощущал в себе этот густой лес и ветвистые рога… Тогда я проспал добрые сутки и… повидал множество восходов солнца из разных мест. Это стало традицией, напоминавшей о цене жизни. И я был спокоен, хоть и выпало всякого на мою долю… Я видел кое-кого с глазами ещё более странными, чем у существа из леса... он позвал меня в метро этого серого города... и я... остался...
В последний раз мы встретились с ним, когда меня разбил инсульт… в 93! Падение было нарочито долгим и безболезненным. И он, и я знали, что в этот раз живым я не отделаюсь. Говорят, что с годами мы начинаем разваливаться и терять свою жизненность. Насчёт первого не поспоришь. Но перед тем, как тьма сгущается в глазах всё сильнее, происходит чудесное – ты вдруг понимаешь многое острее и глубже. Через эту прорезь во тьме бьёт ослепительное сияние жизни этой и… другой… Когда он опустил свою руку со стекла, моё тело уже лежало на полу комнаты, где я до последнего принимал людей, в последнее время – не так часто. Я уже не играл на ударных, только немного "пилил" по контрабасу. Рыжий умер в том же году, спустя несколько месяцев. Ему стукнуло бы 97, но стукнуло сердце… и замерло… Мы были далеко отсюда. Мы вернулись в лес, частью которого я стал ещё тогда.
Метки:
