Стёпка
- Вставай, вставааай..., - тормошила мама Стёпку за плечо.
Стёпка, десятилетний пацанёнок никак не хотел идти с отцом на покос. Он так мучительно хотел спать, но понимал, что от него не отстанут. Поднявшись с кровати с закрытыми глазами,как сомнамбула отправился к рукомойнику. Плеснув на лицо холодной воды, с трудом разлепил глаза и отправился к столу, где стоял горячий самовар, дышала горка румяных блинов и в глиняной миске желтело растопленное сливочное масло.
Отец с Мишкой, старшим братом, уже сидели за столом, и поглощали эту блинную горку, не сговариваясь, одинаковым манером складывая блин в четвертинку и щедро обмакивая его в тёплое масло.
- Давай, давай, Стёпка, не хлюпь, садись-ко, поешь быстро, пора уже, - сказала мама, выставляя к порогу заплатанные с вечера отцом, Стёпкины кожаные сапожки.
Вообще-то сенокос Стёпка любил. Он быстро забывал, что вставать нужно было ещё затемно, пока с травы не сошла роса. Отец смастерил ему маленькую коску, и в ряду косарей он шёл последним за Мишкой. Первым, как и положено шёл отец. Он задавал темп. Стёпка всегда любовался его плавным , невысоким замахом пятОй косы к земле. Трава срезалась под самый корень и мягко падала, наполняя воздух ароматами своего сока.
Приятные воспоминания окончательно разбудили Стёпку и он шмыгнул за стол, где для него уже была налита эмалированная кружка чая. Бросив туда три кусочка наколотого сахара из алюминевой миски и размотав его там большой деревянной ложкой, Стёпка с наслаждением потянулся к блину, и, сложив его по-отцовски четвертью, обмакнул в масло и отправил в рот. Блин таял во рту, Стёпка хлебнул чаю, и тут же потянулся за вторым.
Маменькины блины Стёпка обожал. Они были такие тонкие, почти прозрачные, как кружево. Он слышал, как Марья, соседка, выспрашивала у маменьки про блины, как она такие тонюсенькие печёт.
- Тут главное яиц не жалеть. Ты, вот, целиком яйцо кладёшь, а я - только желтки. Белки они сушат, да ломким блин делают.
Однако, как Марья ни старалась, таких блинов у неё никак не получалось. Она даже принималась нехорошо думать, что соседка нарочно всех секретов ей не рассказала.
Быстро покончив с завтраком, все мужчины вытерли руки о поданный рушник, дружно встали, перекрестились на божницу и вышли из избы.
Во дворе стояли приготовленные с вечера косы, а на скамье лежали холщовые сумки с точилом. Отец любил настоящее точило, с удобной ручкой. Такое в карман штанов не помещалось.
Мать следом вынесла корзинку с едой и подала её Михаилу, чтобы нёс.
Сенокос у Веселовых располагался километрах в трёх от деревни, за берёзовым леском. Не то, чтобы далеко, но и не очень близко. Своей лошади у Веселовых не было, приходилось клянчить в колхозе или просить у соседей. Те давали неохотно, потому что сами держали скотину и на сенокос лошадь им была нужна тоже. Да с колхозом было тоже не всё благополучно, лошадь могли и не дать.
Всё осложнялось тем, что косить "на себя" можно было только после того, как накосишь на колхоз пять скирд сена. Вчера аккурат они сметали пятую скирду и теперь могли косить для своей Бурёнки.
Бурёнка была коровой хорошей, удоистой. От неё на колхозный маслозавод полагалось ежедневно сдавать три литра молока, и им на семью оставалось ещё целых пять литров. Да ещё с маслосзавода за сданное молоко давали обрат, тоже три литра, которым они выпаивали телёнка и поросёнка. Конечно, телёнку приходилось давать и цельного молока, особенно до двух месяцев. Тогда вся семья сидела почти без молочного или покупала молоко у соседей, у которых кроме коровы были ещё и козы.
Одна из них, коза Белянка, протиснувшись через редкие доски к ним в огород, срезала подчистую все молодые кочанчики капусты. Хозяйка козы божилась, била себя в грудь, обещала по осени свою капусту принести. Но так и не принесла, а мать деликатно не напоминала и на квашение купила с десяток кочанов у Бабурихи в селе. Бабуриха славилась капустой, она у неё вырастала плотная, хрустящая, даже если год был не капустный.
Стёпка хорошо запомнил, как мать везла эти кочаны из села на тачке мимо соседкиного дома, когда Марья эта, высунувшись из окна противно-ласково спросила: "Капусту от Бабурихи везёшь что ли?".
- От Бабурихи, - смиренно ответила мать, и только после того как в дом зашла, заплакала от обиды. Ведь знает же, какой без квашеной капусты крестьянский стол...
Стёпка тогда готов был растерзать эту Марью, да мал был, тоже в хлеву поплакал немного от обиды и бессилия.
Стёпка очень любил свою мать, часто шутливую и совсем безответную. И видел, что отец её любил тоже. Неловко так, по-мужски. Никогда ласковых слов не говорил, только где-нибудь, бывало, срубит шабашку, матери из города подарок привезёт, и, глядя куда-то в угол, уже за ужином, прокашлявшись скажет: "Слышь, мать, там возьми что на полатях...".
А мать, так, как будто не знает ничего: "Что, Стёпушка, взять-то?".
- Да возьми уж! - с деланным раздражением отвечал отец, а Стёпка замирал и готовился смотреть как радуется мать. А как она радуется! Аж светится вся. И Стёпка тоже вместе с ней становился такой счастливый.
И ещё Стёпке очень нравилось, что назвали его в честь отца. А отца так назвали в честь отцова деда, фото которого висело в большой рамке вместе с другими маленькими фотографиями. С той фотографии дед с длинной окладистой бородой, в рясе, с большим крестом на груди и в летней шляпе деревенского священника всегда смотрел на Стёпку строго, но по-доброму. В доме о нём не говорили особо, но чувствовалось, что уважали.
Рассвет наступал медленно, и вместе с поднимающимся солнцем просыпались птицы. Соседний берёзовый лесок весь гудел от птичьего крика. Под этот крик пробуждающейся жизни к сенокосу они пришли когда уже совсем светало.
Отец коротко про себя помолился, перекрестился, за ним перекрестились и сыновья. Подойдя с краю луга, Степан ловко поточил косу, Стёпка с Михаилом сделали тоже самое. И вот, наконец, широко, но низко размахнувшись, отцова коса срезала зрелую траву, сделала ещё пять взмахов и воздух наполнился знакомым ароматом свежей кошенины. Вслед за ним вступил Михаил, а уж затем, прикинув безопасную дистанцию - со своей коской и Стёпка.
Трава была тяжелая от росы. Коса шла как по маслу. Все косцы держали один ритм, под который Стёпка начал про себя напевать песню которую учили в школе: "У дороги чибис. У дороги чибис....". Песня унесла его в мечты, где он был такой же сильный и красивый, как его отец, точно также управлял большим трактором и все его слушались и уважали.
Вдруг коска уткнулась во что-то мягкое и раздался пронзительный странный визг. На конце коски бился лапами проткнутый острием косы, зайчонок.
-Ааааааааа!!! - также пронзительно заорал Стёпка и, выпустив коску из рук, кинулся к зайчонку. Осторожно освободив бьющееся существо, он увидел, что острие проткнула ему бедро, вроде не задев важных органов.
К Стёпке уже спешили отец и Михаил. Стёпка прижал зайчонка к груди и не мог вымолвить ни слова.
- Ясно. Зайчонка подрезал. Дай-ко глянуть, - и отец требовательно протянул руку. Степан с трудом оторвав от себя притихшее существо, протянул его отцу.
Степан осторожно взял серый комочек, который, по-видимому, пребывал в шоке, присел, положил на траву и внимательно осмотрел рану.
- ДолжОн выжить, - заключил отец.
- Папа! Папа! Я его домой возьму! Я его выхожу! - умоляюще прокричал Стёпка.
Отец внимательно посмотрел на сына: "Так значит. Бери этого своего зайца недорезанного и дуй отсюда. Толку от тебя...".
Стёпка быстро, пока отец не передумал, взял зайчонка из-под отцовой руки, и обернув своей рубашкой, прижал к груди и понёсся домой, забыв и коску и суму с точилом.
- Как я мог! Как я мог! Хоть бы не помер! - разрывалось внутри у Стёпки мальчишеское сердечко. Он не заметил, как пронёсся эти три километра. Влетев в избу закричал: "Мама, мама! Я зайчонка нарушил!"
Мать тревожно вышла из кухни: "Покажи-ка, покажи..."
Через минуту зайчонок был развёрнут, рана обработана, и лесной малыш отпущен на пол. Оглянувшись, он быстро принял решение и, волоча за собой лапу, немедленно забился под полати.
Часа через три с покоса вернулись уставшие отец с Михаилом.
Мать быстро собрала на стол, пока мужчины мылись во дворе.
- Ну, показывай своего подрезка.
- Да как покажу, вон он, под полати забился.
С тех пор так и повелось, Подрезок, да Подрезок.
Стёпка ухаживал за ним со всем чувством непроходящей вины и любви, а зайчонок рос и наглел также быстро, как и выздоравливал. Этот серый шалун очень скоро был переселён к курам в загон, чтобы его не задрали собаки.
Соседка Мария говорила сельчанам: "Нищета, голь перекатная, а ещё зайчонка себе на довольствие взяли...". А Стёпка души не чаял в своём питомце. Как только выдавалась у него свободная минутка от многочисленных сельских забот, он шёл к курам и там тетешкал Подрезка к его взаимному удовольствию.
Потом наступила зима. Подрезок превратился в крупного белоснежного зайца. Стёпка соорудил для него просторную будку, устелив её плотным слоем сена.
Кур перевели в тёплый хлев, и одинокий Подрезок совершал прыжки в опустевшем загоне, от бывшего ранения не осталось и следа.
- Отпустить бы надо в лес, - однажды сказал за ужином отец. И все поняли, что речь идёт о Подрезке.
- И то верно, лесной ведь зверь-то, - согласилась мать и вопросительно посмотрелана Стёпку.
Стёпка молча слез со скамьи, вытер потихоньку кулаком слёзы и ушёл в дальний угол избы за полати.
- Ну раз так, пусть живёт. Ладно. - немного подумав, сказал отец. Стёпка, разбежавшись, благодарно уткнулся отцу в колени.
- Ладно, ладно. Ты, давай, это... Не пристали мужику нежности-то...
Прошёл ещё месяц. И однажды, вьюжным февральским утром, оказалась дверь в загоне открытой. Подрезка там не было. Все следы были накрепко заметены. Кто открыл загон и зачем, оставалось неизвестным. Только соседка Мария как-то ехидно победоносно улыбалась: "Ишь, а то взялись зайцев-то разводить...".
Неделю Стёпка убивался, даже потемнел весь. А потом как-то успокоился. Но больше вовек никакой живности домашней не заводил.
Прошло двадцать лет. Степан Степанович приехал в родную деревню навестить могилы отца и матери. Мать ушла первой. Инсульт. Отец вечером пришел с работы, а она лежит возле стола, уже остывает. Сам долго не протянул. Тосковал сильно. Начал пить. И ушел аккурат через год точно в годовщину смерти своей ненаглядной.
Возвращаясь с кладбища увидел подряхлевшую, полуслепую соседку Марию: "А я, видишь, всё тяну, Стёпушка, всё тяну...". Помолчала. Потом:" Знаешь, смертушка уже рядом возле меня ходит, прости ты меня, окаянную. Это я тогда зайца-то вашего из загона выпустила, да и задрали его этой же ночью собаки за деревней. Прости ты меня, окаянную...".
- Знаю. Бог простит, - коротко ответил Степан Степанович и, не оглядываясь, пошёл на пригорок к своему старому дому.
Стёпка, десятилетний пацанёнок никак не хотел идти с отцом на покос. Он так мучительно хотел спать, но понимал, что от него не отстанут. Поднявшись с кровати с закрытыми глазами,как сомнамбула отправился к рукомойнику. Плеснув на лицо холодной воды, с трудом разлепил глаза и отправился к столу, где стоял горячий самовар, дышала горка румяных блинов и в глиняной миске желтело растопленное сливочное масло.
Отец с Мишкой, старшим братом, уже сидели за столом, и поглощали эту блинную горку, не сговариваясь, одинаковым манером складывая блин в четвертинку и щедро обмакивая его в тёплое масло.
- Давай, давай, Стёпка, не хлюпь, садись-ко, поешь быстро, пора уже, - сказала мама, выставляя к порогу заплатанные с вечера отцом, Стёпкины кожаные сапожки.
Вообще-то сенокос Стёпка любил. Он быстро забывал, что вставать нужно было ещё затемно, пока с травы не сошла роса. Отец смастерил ему маленькую коску, и в ряду косарей он шёл последним за Мишкой. Первым, как и положено шёл отец. Он задавал темп. Стёпка всегда любовался его плавным , невысоким замахом пятОй косы к земле. Трава срезалась под самый корень и мягко падала, наполняя воздух ароматами своего сока.
Приятные воспоминания окончательно разбудили Стёпку и он шмыгнул за стол, где для него уже была налита эмалированная кружка чая. Бросив туда три кусочка наколотого сахара из алюминевой миски и размотав его там большой деревянной ложкой, Стёпка с наслаждением потянулся к блину, и, сложив его по-отцовски четвертью, обмакнул в масло и отправил в рот. Блин таял во рту, Стёпка хлебнул чаю, и тут же потянулся за вторым.
Маменькины блины Стёпка обожал. Они были такие тонкие, почти прозрачные, как кружево. Он слышал, как Марья, соседка, выспрашивала у маменьки про блины, как она такие тонюсенькие печёт.
- Тут главное яиц не жалеть. Ты, вот, целиком яйцо кладёшь, а я - только желтки. Белки они сушат, да ломким блин делают.
Однако, как Марья ни старалась, таких блинов у неё никак не получалось. Она даже принималась нехорошо думать, что соседка нарочно всех секретов ей не рассказала.
Быстро покончив с завтраком, все мужчины вытерли руки о поданный рушник, дружно встали, перекрестились на божницу и вышли из избы.
Во дворе стояли приготовленные с вечера косы, а на скамье лежали холщовые сумки с точилом. Отец любил настоящее точило, с удобной ручкой. Такое в карман штанов не помещалось.
Мать следом вынесла корзинку с едой и подала её Михаилу, чтобы нёс.
Сенокос у Веселовых располагался километрах в трёх от деревни, за берёзовым леском. Не то, чтобы далеко, но и не очень близко. Своей лошади у Веселовых не было, приходилось клянчить в колхозе или просить у соседей. Те давали неохотно, потому что сами держали скотину и на сенокос лошадь им была нужна тоже. Да с колхозом было тоже не всё благополучно, лошадь могли и не дать.
Всё осложнялось тем, что косить "на себя" можно было только после того, как накосишь на колхоз пять скирд сена. Вчера аккурат они сметали пятую скирду и теперь могли косить для своей Бурёнки.
Бурёнка была коровой хорошей, удоистой. От неё на колхозный маслозавод полагалось ежедневно сдавать три литра молока, и им на семью оставалось ещё целых пять литров. Да ещё с маслосзавода за сданное молоко давали обрат, тоже три литра, которым они выпаивали телёнка и поросёнка. Конечно, телёнку приходилось давать и цельного молока, особенно до двух месяцев. Тогда вся семья сидела почти без молочного или покупала молоко у соседей, у которых кроме коровы были ещё и козы.
Одна из них, коза Белянка, протиснувшись через редкие доски к ним в огород, срезала подчистую все молодые кочанчики капусты. Хозяйка козы божилась, била себя в грудь, обещала по осени свою капусту принести. Но так и не принесла, а мать деликатно не напоминала и на квашение купила с десяток кочанов у Бабурихи в селе. Бабуриха славилась капустой, она у неё вырастала плотная, хрустящая, даже если год был не капустный.
Стёпка хорошо запомнил, как мать везла эти кочаны из села на тачке мимо соседкиного дома, когда Марья эта, высунувшись из окна противно-ласково спросила: "Капусту от Бабурихи везёшь что ли?".
- От Бабурихи, - смиренно ответила мать, и только после того как в дом зашла, заплакала от обиды. Ведь знает же, какой без квашеной капусты крестьянский стол...
Стёпка тогда готов был растерзать эту Марью, да мал был, тоже в хлеву поплакал немного от обиды и бессилия.
Стёпка очень любил свою мать, часто шутливую и совсем безответную. И видел, что отец её любил тоже. Неловко так, по-мужски. Никогда ласковых слов не говорил, только где-нибудь, бывало, срубит шабашку, матери из города подарок привезёт, и, глядя куда-то в угол, уже за ужином, прокашлявшись скажет: "Слышь, мать, там возьми что на полатях...".
А мать, так, как будто не знает ничего: "Что, Стёпушка, взять-то?".
- Да возьми уж! - с деланным раздражением отвечал отец, а Стёпка замирал и готовился смотреть как радуется мать. А как она радуется! Аж светится вся. И Стёпка тоже вместе с ней становился такой счастливый.
И ещё Стёпке очень нравилось, что назвали его в честь отца. А отца так назвали в честь отцова деда, фото которого висело в большой рамке вместе с другими маленькими фотографиями. С той фотографии дед с длинной окладистой бородой, в рясе, с большим крестом на груди и в летней шляпе деревенского священника всегда смотрел на Стёпку строго, но по-доброму. В доме о нём не говорили особо, но чувствовалось, что уважали.
Рассвет наступал медленно, и вместе с поднимающимся солнцем просыпались птицы. Соседний берёзовый лесок весь гудел от птичьего крика. Под этот крик пробуждающейся жизни к сенокосу они пришли когда уже совсем светало.
Отец коротко про себя помолился, перекрестился, за ним перекрестились и сыновья. Подойдя с краю луга, Степан ловко поточил косу, Стёпка с Михаилом сделали тоже самое. И вот, наконец, широко, но низко размахнувшись, отцова коса срезала зрелую траву, сделала ещё пять взмахов и воздух наполнился знакомым ароматом свежей кошенины. Вслед за ним вступил Михаил, а уж затем, прикинув безопасную дистанцию - со своей коской и Стёпка.
Трава была тяжелая от росы. Коса шла как по маслу. Все косцы держали один ритм, под который Стёпка начал про себя напевать песню которую учили в школе: "У дороги чибис. У дороги чибис....". Песня унесла его в мечты, где он был такой же сильный и красивый, как его отец, точно также управлял большим трактором и все его слушались и уважали.
Вдруг коска уткнулась во что-то мягкое и раздался пронзительный странный визг. На конце коски бился лапами проткнутый острием косы, зайчонок.
-Ааааааааа!!! - также пронзительно заорал Стёпка и, выпустив коску из рук, кинулся к зайчонку. Осторожно освободив бьющееся существо, он увидел, что острие проткнула ему бедро, вроде не задев важных органов.
К Стёпке уже спешили отец и Михаил. Стёпка прижал зайчонка к груди и не мог вымолвить ни слова.
- Ясно. Зайчонка подрезал. Дай-ко глянуть, - и отец требовательно протянул руку. Степан с трудом оторвав от себя притихшее существо, протянул его отцу.
Степан осторожно взял серый комочек, который, по-видимому, пребывал в шоке, присел, положил на траву и внимательно осмотрел рану.
- ДолжОн выжить, - заключил отец.
- Папа! Папа! Я его домой возьму! Я его выхожу! - умоляюще прокричал Стёпка.
Отец внимательно посмотрел на сына: "Так значит. Бери этого своего зайца недорезанного и дуй отсюда. Толку от тебя...".
Стёпка быстро, пока отец не передумал, взял зайчонка из-под отцовой руки, и обернув своей рубашкой, прижал к груди и понёсся домой, забыв и коску и суму с точилом.
- Как я мог! Как я мог! Хоть бы не помер! - разрывалось внутри у Стёпки мальчишеское сердечко. Он не заметил, как пронёсся эти три километра. Влетев в избу закричал: "Мама, мама! Я зайчонка нарушил!"
Мать тревожно вышла из кухни: "Покажи-ка, покажи..."
Через минуту зайчонок был развёрнут, рана обработана, и лесной малыш отпущен на пол. Оглянувшись, он быстро принял решение и, волоча за собой лапу, немедленно забился под полати.
Часа через три с покоса вернулись уставшие отец с Михаилом.
Мать быстро собрала на стол, пока мужчины мылись во дворе.
- Ну, показывай своего подрезка.
- Да как покажу, вон он, под полати забился.
С тех пор так и повелось, Подрезок, да Подрезок.
Стёпка ухаживал за ним со всем чувством непроходящей вины и любви, а зайчонок рос и наглел также быстро, как и выздоравливал. Этот серый шалун очень скоро был переселён к курам в загон, чтобы его не задрали собаки.
Соседка Мария говорила сельчанам: "Нищета, голь перекатная, а ещё зайчонка себе на довольствие взяли...". А Стёпка души не чаял в своём питомце. Как только выдавалась у него свободная минутка от многочисленных сельских забот, он шёл к курам и там тетешкал Подрезка к его взаимному удовольствию.
Потом наступила зима. Подрезок превратился в крупного белоснежного зайца. Стёпка соорудил для него просторную будку, устелив её плотным слоем сена.
Кур перевели в тёплый хлев, и одинокий Подрезок совершал прыжки в опустевшем загоне, от бывшего ранения не осталось и следа.
- Отпустить бы надо в лес, - однажды сказал за ужином отец. И все поняли, что речь идёт о Подрезке.
- И то верно, лесной ведь зверь-то, - согласилась мать и вопросительно посмотрелана Стёпку.
Стёпка молча слез со скамьи, вытер потихоньку кулаком слёзы и ушёл в дальний угол избы за полати.
- Ну раз так, пусть живёт. Ладно. - немного подумав, сказал отец. Стёпка, разбежавшись, благодарно уткнулся отцу в колени.
- Ладно, ладно. Ты, давай, это... Не пристали мужику нежности-то...
Прошёл ещё месяц. И однажды, вьюжным февральским утром, оказалась дверь в загоне открытой. Подрезка там не было. Все следы были накрепко заметены. Кто открыл загон и зачем, оставалось неизвестным. Только соседка Мария как-то ехидно победоносно улыбалась: "Ишь, а то взялись зайцев-то разводить...".
Неделю Стёпка убивался, даже потемнел весь. А потом как-то успокоился. Но больше вовек никакой живности домашней не заводил.
Прошло двадцать лет. Степан Степанович приехал в родную деревню навестить могилы отца и матери. Мать ушла первой. Инсульт. Отец вечером пришел с работы, а она лежит возле стола, уже остывает. Сам долго не протянул. Тосковал сильно. Начал пить. И ушел аккурат через год точно в годовщину смерти своей ненаглядной.
Возвращаясь с кладбища увидел подряхлевшую, полуслепую соседку Марию: "А я, видишь, всё тяну, Стёпушка, всё тяну...". Помолчала. Потом:" Знаешь, смертушка уже рядом возле меня ходит, прости ты меня, окаянную. Это я тогда зайца-то вашего из загона выпустила, да и задрали его этой же ночью собаки за деревней. Прости ты меня, окаянную...".
- Знаю. Бог простит, - коротко ответил Степан Степанович и, не оглядываясь, пошёл на пригорок к своему старому дому.
Метки:
