Баллада тюрьмы Рэдинг

(O. Wilde)

1.
Ему заказан красный цвет,
ведь кровь с вином – красны.
Убийца был в чужой крови,
когда пришли за ним.
Убил он ту, кого любил,
и нет страшней вины.

Теперь шагал он среди нас
в истертом сюртучке,
в спортивной шапочке шагал
легко и налегке;
но взгляд его наполнен был
тоскою, а в тоске –

я заглянул и увидал –
отверженность в глазах,
лоскут небесной синевы
и усмиренный страх,
и выше – плыли облака
на полных парусах.

Я проходил за кругом круг,
терзаемый виной,
и вдруг прогулки посреди
шепнули за моей спиной:
?вот этот будет обручен
с пеньковою петлей?.

Господь! Высокая стена
качнулась предо мной,
и неба раскаленный жар
обжег рассудок мой,
и притупилась боль моя
от горести чужой.

И я все думал: почему
хоть светел небосвод,
зрачки недвижны у того,
кто только смерти ждет,
любовь убившего свою,
кто вскоре сам умрет.

Любимых всякий убивал,
кто не любить не мог:
жестокий взгляд и лесть в словах –
один в конце итог;
но трусу ближе поцелуй,
а храброму – клинок.

Убьют по юности одни,
другие – в цвете лет;
одни – под гнетом нищеты,
тем – злато застит свет,
а холод лезвия – верней,
вот жизнь была, и – нет.

Кто любит век, кто – только миг,
кто – купит, кто – продаст;
кто многократно предавал,
а кто-то – только раз
души лишит чужую жизнь,
к бессмертию стремясь.

Но сам с позором не умрет
в чернеющей траве,
с петлей на шее – не умрет,
с мешком на голове,
и не провалится нога
в пустеющий кювет.

С тенями не заговорит,
кто ночи напролет
его рыданья длит и длит,
молитвы стережет,
кто надзирает, чтоб смертям
в свой час пришел черед.

С одра не вскочит он смотреть
зачем же собрались,
тюремный Пастор, в белом весь
зачем Жандарм навис,
и Комендант склонен как рок,
от века желтолиц.

Навряд рядиться будет он
в прикид свой роковой,
покуда большеротый врач
не съест глазами, как палач,
идут часы, и стынет пульс –
з/к еще живой.

Он жажду вряд ли утолит,
скорей испустит дух,
потом отведает земли,
заев свою беду.
А шея в петле так узка,
и пить ему в аду.

И не уронит головы,
когда заупокой
чудовищный зачтут вердикт,
а ты – еще живой,
не всякий свой увидит гроб
и мертвяков конвой.

Прах отраженный в небесах,
окошка узкий лаз;
мольба соскальзывает с уст,
в агонию вплетясь;
и Каиафы губ сухих
щека не дождалась.

2.
Солдатик шесть недель гулял,
в истертом сюртуке,
в спортивной шапочке гулял
легко и налегке.
Но взгляд – тоскливо отрешен,
а дело – не в тоске.

Я заглянул ему в зрачки,
там не могилы мрак,
а даль уже иных миров,
и усмиренный страх,
и отрешенность от забот,
и жертвенности знак.

Бесстрашным он не подражал,
не строил он борца,
стремясь надежду удержать
в отчаянье конца,
он воздух утренний испил,
ведь большее – нельзя.

Нет, он не плакал, как слабак,
не бросил взгляд на мир
прощальный, он втянул в себя
пьянящий эликсир,
он выпил солнце, как вино,
себе устроив пир.

Все арестанты, как один,
страдальцы за свое,
забыли, кто за что сидит,
ведь сущее – вранье,
потупясь и следя за тем,
кого венчать с петлей.

Так странен был его демарш,
походка так легка, –
и взгляд недоуменный вслед,
и день, и облака, –
и страшен способ долг платить
такого должника.

Дуб с вязом хороши весной,
у почек несть забот.
Но древа-виселицы вид
увы, с ума сведет.
?Должник? на древе прорастет
скорей, чем первый плод.

К вершинам каждый устремлен,
к гармонии высот.
Но кто ж с петлею из пеньки
взойдет на эшафот
и добровольно сквозь нее
посмотрит в небосвод?

Под скрипку мило танцевать,
одно – Любовь и Жизнь,
но лютни с флейтами давно
в последний раз слились,
все жаждут быстрый танец ног:
скорей – то вверх, то вниз!

Мы в наблюдении за ним
пытались угадать
свою судьбу, и посему
прикидывали Ад,
куда посмертно попадем,
что нар страшней стократ.

Его не будет среди нас
отныне никогда,
его истертый сюртучок
не выйдет из Суда;
из памяти его лицу
не деться никуда.

Как в шторм два судна роковых,
мы с ним – на миг сошлись.
Друг друга поняли без слов,
без знаков – жизнь за жизнь;
не в ночь святых, а в день стыда
пути пересеклись.

Стена тюрьмы – граница тьмы,
мы тьмой отделены
от прошлого, изгои мы,
и богом сметены;
что было бы, не будь для нас
греховной западни?!

3.
Двор Должников – стена сыра,
и в каплях каждый шов.
Он воздух пил, а воздух был
туманен и свинцов,
и по периметру стены
поставили стрелков.

За ним шпионили они
в надежде сна лишить,
и покаяния в груди
в молитвенной тиши,
чтоб эшафот не заржавел
от слез его души.

Наш Комендант ретив и строг,
издал суровый Акт,
а лаконичный Врач изрек,
что Смерть – обычный факт,
и Пастор дважды в день в тюрьме
читал Святой трактат.

Жег узник трубку дважды в день,
вливая эль в живот,
и выжег страхи из души
с остатками забот,
он говорил, что будет рад
когда палач придет.

И слышал странное палач,
что надо исполнять,
сомкнув уста, не вопрошать,
а просто жизнь отнять,
и на лице изобразить
бесстрастия печать.

Нет выбора у палача,
и снят в душе запрет
на смерть. Где жалость и печаль
в убийственной дыре?
Для нас, бродяг и каторжан,
весь мир – кордебалет.

С утра мы все – сутулый строй –
на Дураков Парад
шли волонтерскою толпой
из Дьявольских бригад:
затылок брит, нога в цепях:
веселый маскарад!

До крови ногти изодрав,
щипали паклю мы,
как черти, драили тюрьму,
работая взаймы;
наверно, чище не сыскать
и чопорней тюрьмы.

Дробили камень, и шитьем
работали за жизнь,
ковали в кузнице металл,
и в мельничной тиши
валясь и к Богу обратясь,
шептали: поддержи.

День подменялся новым днем,
как вялая волна,
мы были с каторгой – одно,
без света и без дна,
но раз – могильная дыра
ждала с работы нас.

Она зияла пустотой,
глазея на живых,
ее пьянила наша кровь,
асфальт звериный рык
уже издал, из нас один
уйдет, уж близок миг.

Ее мы справа обошли,
где Смерть, Судьба и Страх,
палач с приросшею сумой
уже пошаркал в мрак,
я шел на ощупь через дрожь,
хоть ведал, чья дыра.

По казематам – пустота,
в ночь казни – всюду страх,
железный город поутих
до самого утра,
но мы пытались рассмотреть
хоть звездочку сквозь мрак.

В ту ночь он спал, как в мураве
счастливцы могут спать,
и стражников бессонный ум
того не мог понять,
как можно спать в такую ночь,
так безмятежно спать.

В ночь слез никто из нас не спал,
все плакали о нем,
развратники и шулера, –
мы, девственников сонм,
и хоть страдали тоже мы,
молились о другом.

Увы, ужасно тяжело
в другого шкуре быть,
любого меч греха пронзит,
грех слишком ядовит,
и лучше сжечь себя слезой
раскаянья, чем кровь пролить.

И тихо стражники крались
высматривать углы,
чтоб не исчезли до зари
фигуры и полы,
и неофиты, что,молясь
склонялись до земли.

Под колокольный звон в ночи
мы все молились, как
уже промчался на гнедых
плюмажный катафалк,
оставив горечь на губах
раскаянных з/к.

Пропели дважды петухи,
но солнце не встает,
тьмы духи вертятся в углах,
тенета зло плетет,
и мы – как пешки в их руках,
а не наоборот.

Бесшумно демоны скользят,
войдя через туман,
на ригадон луну зазвав
и сев в ее изъян,
вихляво, чувственно вертясь,
качая гибкий стан.

Со шваброй кто, а кто – с косой,
глядели мы на них;
все – тонки, на одно лицо,
мелькают руки их
под арабесок ветерок,
под сарабанды крик!

Марионеток пируэт,
ступенек приворот;
под лютни страха к нам идут, –
ужасен масок рот,
и свистопляска так громка,
что мертвый восстает.

Ого, – кричат, хоть мир широк,
да ноженьки хромы;
сыграем в кости – на судьбу,
по-джентльменски мы;
не выиграть в игре Греха
в Позорном Доме тьмы.

Ужимкам тесно, воздух сперт,
ликуют и шалят
для нас, чья жизнь прошла в цепях,
кто вырвется навряд
из смрада, господи Христе,
нам боль туманит взгляд.

С ухмылкой парочки вокруг
вальсируя, плывут,
бочком, по лестницам снуют
и приглашают в блуд,
нас отвлекая от забот
веселостью минут.

Уже рассвета ветерок,
а ночка все идет;
клубок, что мраком заплетен,
по зорьке расплетет
Светило Горнее, наш крах
с зарею в нас войдет.

Сквозь дрему ветер простонал
у плачущей стены,
и в небе брезжит алый свет,
и в колеснице с ним –
наш Комендант ретив и строг.
Спаси и сохрани!

Я увидал игру теней
в решетках на окне,
а справа – белая стена,
топчан в три доски – мне;
у Бога в мире есть места,
где зорям кровенеть.

Мы в шесть надраили полы,
и вот настало: семь;
но не спасения крыла
спустились в наш ?эдем?!
Лорд Смерти близок, он – вошел,
он леденящ и нем.

Не в фиолетовом плаще,
без белого коня,
доска с бечевкой ярда в три
сейчас не для меня;
стараться будет Вестник зла
для адского огня.

И мы из гадкой темноты,
из топей вышли все,
молиться воли нет у нас,
все муки – на лице,
и что-то умерло внутри,
разорвалась Надежды цепь.

К нам Правосудие грядет
бесстрастнее ножа,
со слабым сильного пришьет,
смертелен его шаг,
убьет железною пятой,
чтоб маялась душа.

Мы ждали, восемь как пробьет,
язык мой пересох,
а восемь – роковой удар,
когда отринет бог,
и в петлю подтолкнет Судьба,
хорош ты или плох.

Мы ждали только одного,
мы все ловили знак,
таились тише валуна,
свой маскируя прах;
как в сумасшедший барабан
стучался пульс в сердцах.

Вдруг – чу! тюремные часы
в дрожащий воздух бьют,
сливаясь с воплями тюрьмы,
с отчаянием минут,
что как из логовищ болот,
от прокаженных нас, идут.

Раз каждый оживляет страх,
что затаен внутри,
мы видели: изгиб пеньки
скользил, полуоткрыт,
и жертвы слышали мольбу,
на самом деле – хрип.

Его судьба и горе все
сошлись в бездонный крик,
как будто эшафот его
меня петлей настиг;
кто жизнь примеривал других,
умрет и за других.

4.
В день казни службы не идут,
и церковка пуста;
на сердце Пастора печаль,
и сомкнуты уста;
отводит бледное лицо,
взгляд прячет неспроста.

До полдня заперли всех нас,
мы слышали звонок:
тюремщик, звякая ключом,
подслушал каждый вздох,
чтоб горемыки в новый ад
спустились лестницей тревог.

Страдая, плача к Богу шли
мы все по одному,
один – белей, чем смерть сама,
тот – серым был от мук,
но взгляд один мне не забыть
в казенном терему.

Той грусти не забуду ввек,
смирения в глазах,
и горней синевы лоскут –
к нему наш глас воззвах, –
и в ней качались облака
на всех семи ветрах.

Из нас любого наугад
исправить лишь петлей,
и каждому – дорога в ад
заказана судьбой.
Да, он убил свою любовь,
но убивал – любой.

И он повторно согрешит,
но это – оттого,
что с нас повесили должок
со всех – на одного,
и кровь алеет на руках
совсем не у него.

Мы шли в обход и по прямой,
молчали невпопад,
как обезьяны шли вперед,
шуты – за рядом ряд,
чтоб выйти в праздничном рванье
на пасмурный асфальт.

Мы шли в обход и по прямой,
никто не проронил
ни звука, каждый вспоминал,
как пьяный ветер плыл,
и впереди и позади
ужасный ветер стыл.

Солдаты-щеголи блюли
нас, тяглых животин;
парадных пуговиц ряды,
все – денди, как один,
но мы-то знали: ноги их
прошли по извести;

там, где зияла пустота,
могильной ямы нет,
с песком и грязью пополам,
прижатая к стене –
шипящей извести гора,
чтоб выгорел скелет.

Он в плащанице из огня;
не для таких и тлен,
его с позором нагишом
зарыли в основанье стен,
с колодками на двух ногах,
обернутым в огонь измен.

Пока есть пища, известь ест,
ест плоть, и кость – потом,
ест кости ломкие в ночи,
сжирая мякоть днем,
ест мякоть и ломает кость,
и миокард сосет живьем.

Три долгих года тут нельзя
ни сеять, ни сажать,
являет голое пятно
бесплодия печать
три долгих года; небесам
смиренным этого ль не знать?!

Злодея кровь здесь пролилась,
и почва – тяжела,
но Бог созданья не предаст,
и не предаст земля,
но винных роз расцвел бы куст,
и белых – без числа!

Из горла б розан красным цвел,
в груди белел бутон.
О, как словами изъяснить
явленное Христом? –
Так пилигрима посох цвел
пред Папою кустом!

Но алых роз и млечных роз
в темнице не видать,
зато ракушки, кремень, сор
взлелеяла беда;
цветы врачуют нам сердца,
но камни – никогда!

Ни белых роз, ни винных роз
не будет никогда,
лишь грязь с песком у стен тюрьмы
не устают шептать,
что Божий Сын за грех людской
сошел страдать.

Стена тюремная страшна,
склеп ею окружен,
и он, в железных кандалах,
не выйдет ночью вон,
дух будет плакать и лежать,
закатанный в гудрон.

Он в Мир, несчастный человек,
он в лучший Мир войдет,
где нашего безумья нет,
нет страхов, и забот.
Но труп его лежит в земле, –
там солнце не взойдет.

Его скрутили, как зверье,
и вздернули за миг
без звуков реквиема и
без всяких откупных,
и спрятали, поспешно сняв,
в одеждах земляных.

С него до нитки все сорвав,
дразнили плотью мух;
раздуто горло, взгляд незряч,
зрачки его в дыму;
и в саван вырядили труп,
не снившийся ему.

Колени пастор не согнет,
ведь известь – не погост,
не осенит ее крестом,
хоть крест в душе занес,
но здесь лежит один из тех,
за кем сошел Христос.

Все кончено, и жизнь ушла,
и не вернуть года,
лишь слезы жалости прольет
пришедшая беда,
да арестантское ?прощай,
навеки, навсегда?.

5.
Хорош Закон, иль плох Закон –
судить мне не с руки,
но аксиома для з/к,
что тюрьмы высоки,
и что подобен году день
и длинные деньки.

Но все, что я могу сказать,
Закон – не эликсир;
с тех пор, как брата брат убил,
не исправляют мир
законы, плевелы растут
– с пшеницей – в рост и вширь.

Но все, что я могу сказать,
пока хватает сил,
что в кладку каждой из темниц
позор замешан был,
чтобы Христос не замечал,
как брату брат не мил,

и чтобы добрая луна
и солнца благодать
померкли, чтобы новый Ад
мог мерзости скрывать,
чтоб сыну Бога и всем нам
не знать того, что должно знать.

В темнице мерзость – как сорняк,
отраден лишь рассвет,
а все, чем светел человек,
в тюрьме сойдет на нет,
Мученье держит ворота,
как зла апологет.

Кто молод – голодом морят,
от слез глаза пусты,
секут шутов и слабаков,
не жалуют седых;
повсюду лишь подвоха жди,
от слова жди беды.

И в каждом нашем закутке
зловоние и смрад,
мертво дыханье, Смерть кругом,
удушье, мерзость, яд;
что в нас осталось от людей, –
то стыдно рассказать.

Мы пьем вонючее питье
со слизью пополам,
с известкой хлебушек едим,
не растолстеть бы нам;
и сон нейдет, безумен взгляд
бессонный по ночам.

Мы голод жаждой заглушим,
мы к ним в гадючью сеть
попались, мы не убежим,
чтобы страдать и впредь,
чтоб ночью от дневных работ
сердцам окаменеть.

Как полночь, в сердце воскрешен
и в наших конурах
у каждого – отдельный ад,
неразрешимый страх,
и тишина ужасней, чем
отмычек звон в дверях.

И слово доброе никто
не скажет, проходя;
и наблюдающий в глазок
безжалостен, хотя
мы сгнили заживо давно,
но все гнием в сетях.

И все ржавеет жизни цепь,
но движется вперед;
плач и безумие в конце,
тому, кто чашу пьет.
Но милосердный Бог ключом
твердь сердца отопрет.

И тот, кто с тяжестью в груди
в тюремном терему,
кто отдал совершенно все,
доверившись Ему, –
добудет в прокаженный дом
спасенье посему.

О, счастлив, кто вмещает мир,
кто, может, прахом став,
с грехом сражаться и в аду,
надежды гласу вняв.
Как распахнуть сердца Христу,
сердец не изломав?

С раздутым синим горлом кто,
с незрячим взглядом кто,
касанья ждет незримых крыл,
хоть к раю не готов;
но Бог не станет презирать
от сердца исходящий стон.

Убийце, знавшему Закон,
сказали: ты живешь
коротких три недели, чтоб,
с души отринув ложь,
очистить ржавое пятно:
рука держала нож.

Ожечь кровавою слезой –
рука держала сталь, –
лишь только кровь смывает кровь,
и ею лишь душа чиста,
чтоб Каина позор отмыть
до белизны Христа.

6.
Близ Рэдинга, в его тюрьме,
могильник срама, в нем
лежит несчастный человек,
изъеденный огнем,
он в плащанице смоляной,
покрыт небытием.

Пока Христос не позовет,
он будет тихо тлеть,
не нужно тратить слез пустых,
дышать надрывно, ведь
тот, кто убил свою любовь,
сам должен умереть.

Но убивают все любовь,
и есть над нами рок:
жестокий взгляд и лесть в словах –
один в конце итог;
сподручней трусу поцелуй,
а храброму – клинок.
2001, 2002