Леониду шевченко, зверски убитому 25-го апреля 200

1

Поэт-летописец Лёня Шевченко,
на птичьем щебечущий языке,
так и оставшийся в вечном детстве
с иероглифами на песке,

нежен и тонок, как ангел – утром,
когда тонет солнце в облаке влажном,
всплывая, как заголовок газетный –
из обыденности
бумажной, -

как ангел с крыльями из эфира,
где E = mc;,
где даже бутылка, в столовке, кефира
квантуется им на ?любовь? и ?брат?;

этот пророк отлетевших хиппи,
цирков, жирафов, шприцев со смертью,
этот ребёнок, наивный и хлипкий,
носит огромную тоску человечью,

как ведро с ослепительной ртутью, -
живой тяжестью всех
от бренного мира,
как тонкую занавесь между счастьем и жутью,
между собственной слабостью
и несобственной силой.

.………………………………………………………………………………………………………………

Быть поэтом в России – бог упаси!
Возможно, что лет через двести
телевизионное ?БИ-БИ-СИ?
в передаче ?Животные созвездья “Весы”?
расскажет и о лёниной жизни и смерти,

которой, я думаю, и вовсе не будет, -
надеюсь, хоть это могло бы сбыться, -
и читатель ни себя, ни жену не разбудит,
юркнув до утра под спальные ситцы...

И приснится ему ?Река времён...?
и вопль трубы
летящего террориста
в боинге фирмы ?Армагеддон?
и что-то из жизни
Оливера Твиста...

Земля вздохнёт и повернётся –
на правый бок,
и то же сделает усталый,
как бомж, в созвездьях прикорнувший,
еврейский Бог.

18.09.2001 г.

2

Мертворождённая луна
скулой латунной обозначит,
где в играх властен Сатана,
где ведьма от желаний плачет...

А поезд скачет, как щенок, -
то влево бросится, то – вправо:
там лес и поле тёмной лавой,
как всадник роковой, безглавый,
на холм взошли наискосок.

А дальше ночь ещё черней;
лишь где-то на границе мира
глаз нефтяной горит вампира, -
бесстрашных радуя детей...

Им в снах ещё не то приснится:
зелёный лев и попугай,
и алая, как стяг, жар-птица,
клюющая азартно пиццу
с руки Иванушки, и – чай,

которым гном вчера рекламно
всех в телевизоре поил
и чмокал шумно
и случайно – перо жар-птицы обронил.

А мне уже не смочь увидеть
такие сны,
мой друг и брат...
И грустно в поезде, где в девять
темно за окнами летят
осенние,
к зиме недальней уже спешащие поля
и стих твой бормотать печальный,
где, кажется, живу –
и я,

хоть моё детство столь иное,
что я почти его забыл, -
лишь помню небо голубое, послевоенное
большое,
в котором, - маленький, - я
жил.

(18.09 – 12.11) 2001 г.


3

О ?чёртово чтиво?, - я полон и пуст
причудою речи твоей!
Но вот разгоняет, как спирт, мою грусть,
ярится, как соболь, - хорей.

И злой, белозубой улыбочкой он, -
как нефть, как слепящего меха – душа!
Красив и кусач,
а отпустишь – вдогон
останется, брат,
ни шиша...

А, может, такое и есть торжество
таланта над тем ремеслом,
что сиро и честно корпит над столом,
надменным его
божеством?

И знаешь, как радостно вслед поглядеть,
когда он, метнувшись к сосне,
сверкнёт, торжествуя, как жаркая медь,
начищенная –
по весне.

25.11.2001 г.



4
?Он, не проснувшись, вышел
на балкон...?
Л. Шевченко

Азазел летит, печальный, над Америкою, -
он
этой яростью фронтальной,
ангел смерти, -
размозжён...

Он растерян... В зверстве века
тонет солнечное веко,
накрывая божий глаз...
Спит Всевышний. В звёздах – тихо.
На кладбище облепиха ягод золото
раздаст.

Азазел, стихов и смерти полуночник
и гонец,
эту службу, - заказную, - бросить хочет,
наконец!

Что он – киллер, в самом деле?!
До каких, скажите, пор
Саваоф, спьянев, в чулане, на прокуренном диване,
будет дрыхнуть,
как тапёр?


*

В кабаре с названьем ?РОК? спит поэт,
как юный бог,
на пирушку Зевса званный...
Стекленеет фортепьяно; потолок к утру
свело,
что архангела крыло...

И поэту снится сон:
рай, - зачем-то мусульманский, -
Азазел, венецианский гондольер
и тот дракон,
что был бабочкой из жизни, да вот вылетел
капризно, -
встретив утра
перезвон…

(1-21).05.2002 г.


5

Лёнечка,
не знаю, как сказать откровеннее...
Как это плохо, что нет тебя!
Кудахтанье вокруг
и кошачье пение –
телевизионная ерунда.


Поговорить совершенно не с кем.
Все – или заняты, или молчат, как ты...
Можно, конечно, к могильным верескам
прийти, принести цветы.


Можно почитать тебе стихи
и вместе,
в том месте,
где тебя нет, а табличка – есть,
как два петуха, кричать на насесте красивой поэзии, -
коль водки – персть
в наших с тобой поминальных стаканах,
гранённых грубо, как жизни –
кулак.
Но это только, когда мы – спьяну.
А так – ты молчишь.
И этот знак
даже книга твоя превозмочь не в силах.



Вот что теперь со мною, мой милый,
мой юный и самый прекрасный
поэт.

Что-то сближалось, росло и казалось...
Да оказалось, что хроноса –
нет.

25.04.2002 г.