я другое дерево
Ты хочешь, чтобы я был, как ель, зеленый,
Всегда зеленый - и зимой, и осенью.
Ты хочешь, чтобы я был гибкий как ива,
Чтобы я мог не разгибаясь гнуться.
Но..но.. Но я другое дерево. Я другое дерево..
Было даже не столько холодно сколько мерзко. Она стояла уже в дверях, и прощально смотрела на оставшиеся вещи. На старую мамину вазу, на кружку, на половину отвалившейся крючок со стены, тумбочку с открытой дверцей. Она ей даже поскрипывала в след расхлябанной дверцей. Шторы были затянуты, и только в одном месте видно было, как в комнату рвется пыльная нить, сквозь щель плотной ткани. С каждой минутой было все труднее протянуть руку до замочной скважины, провернуть пару раз влево, и шагнуть ?за?. За этот мирный, спокойный утрамбованный угол ее планеты. Но больше ничего не держало. И ключ даже сам как-то провернулся, и дверь открылась, и вытолкнул ее этот свойский мир ?за? пределы.
Никогда не дозвонишься к этим ужасно голосистым девушкам, принимающим заказы в такси. Вечно эти короткие нудные гудки.
У нее не было кашемирового пальто и замшевых сапог. Не было сумки на тонкой металлической цепочке, не было пышной укладки. Лишь светло-коричневый плащ, с еле державшимися на нем пуговицами, большой мужской портфель через плечо, потертый от времени по углам и возле застежки. Волосы были гладко убраны в пучок. А походка обычно была такая уверенная и быстрая, что казалось, она всегда ужасно опаздывает. Но только не сейчас. Сейчас она шла отмеряя и запоминая каждый свой шаг, каждый куст, каждый переулок и остановку. А от невыносимо тяжелого чемодана все время тянуло руку, и казалось, что с каждым метром ее физиономия склоняется все ниже и ниже.
Электричка подошла сразу. Ждать не пришлось. И хорошо, что ей помогли затащить вещи, иначе она бы оставила их прямо на станции, так тяготил ее весь этот багаж, что аж тошно было.
По длинному вагону электрички шла она осторожно, выбирая самое тесное, укромное местечко, чтобы хоть как-то заполнить огромное беспросветное одиночество. Дальний угол и последнее сиденье отличное место укрытия от посторонних. Никто не сидел напротив. Никто никогда больше не сидел напротив.
Если кто-то и говорил про них что-то, то всегда только хорошее. Никаких обид, ссор, разводов, измен. И самое страшное, что могло произойти в их жизни, так это когда он уходил и не писал записок, где он и когда вернется. Когда телефон молчал. Когда поздно вечером ужин остывал, не притронувшись. Когда ночью горел свет. А на утро он приходил, не переодевшись, в белом халате, потому что так бежал, что забыл скинуть. Ложился с ней и засыпал, небритый, и пропахший медицинским спиртом, бинтами и антибиотиками.
Они всегда выходили гулять вдвоем. Долго-долго ходили по всем центральным улицам, смеялись, пили по-пролетарски из горла, он затягивался, а она смотрела, как сжимаются его скулы, грудь чуть приподнималась, и через ноздри мелено выходил пронзительный табачный дым. А потом они шли домой. Ложились спать и обещали друг другу никогда не уходить без записок и звонков.
Она сидела возле окна, поджав ноги. Электричка мчалась так быстро, что не разглядеть не деревьев, ни цветов, ни неба. Нет, она не плакала, провожая этот город мысленно. Она не плакала. А все время терла и гладила одно единственное украшение. Ценность и дар. Самое дорогое, что осталось. Золотое обручальное на безымянном.
Все выходили с вагона счастливые и радостные. Они торопились, суетились, толкались, кричали, махали руками в открытые двери. Она не обижалась и не злилась. Она знала- их встречают и ждут.
Он ее тоже встречал обычно с командировок, с работы, с театра. Ждал на перроне, возле галереи, где она работала, возле входа в Большой. Когда она видела его одного, стоящего или сидящего на скамейке, курящего, дрожащего от холода, кидалась на него, кричала, что простудится, а потом обнимала и целовала, крепко сжимая огромную спину. На этот раз объятий не было. Ее не ждали.
Если бы она знала, она бы сказала ему что-то, сделала бы что-то, позвонила бы, прибежала, подняла бы всех на уши, кричала бы, била врачей, стучала по кардиоаппарату, искала деньги, обнимала бы его каждую секунду, она бы, хоть что-нибудь сделала. Он умер в одну минуту, в ординаторской, от инфаркта. И никто и ни что не смогло его спасти. Ей позвонили ночью, когда она в очередной раз ждала его, не ложась. Потом все очень долго и нечеловечески больно. Невыносимо страшно и одиноко. Через месяц она уехала с их квартиры на Некрасовке.
Всегда зеленый - и зимой, и осенью.
Ты хочешь, чтобы я был гибкий как ива,
Чтобы я мог не разгибаясь гнуться.
Но..но.. Но я другое дерево. Я другое дерево..
Было даже не столько холодно сколько мерзко. Она стояла уже в дверях, и прощально смотрела на оставшиеся вещи. На старую мамину вазу, на кружку, на половину отвалившейся крючок со стены, тумбочку с открытой дверцей. Она ей даже поскрипывала в след расхлябанной дверцей. Шторы были затянуты, и только в одном месте видно было, как в комнату рвется пыльная нить, сквозь щель плотной ткани. С каждой минутой было все труднее протянуть руку до замочной скважины, провернуть пару раз влево, и шагнуть ?за?. За этот мирный, спокойный утрамбованный угол ее планеты. Но больше ничего не держало. И ключ даже сам как-то провернулся, и дверь открылась, и вытолкнул ее этот свойский мир ?за? пределы.
Никогда не дозвонишься к этим ужасно голосистым девушкам, принимающим заказы в такси. Вечно эти короткие нудные гудки.
У нее не было кашемирового пальто и замшевых сапог. Не было сумки на тонкой металлической цепочке, не было пышной укладки. Лишь светло-коричневый плащ, с еле державшимися на нем пуговицами, большой мужской портфель через плечо, потертый от времени по углам и возле застежки. Волосы были гладко убраны в пучок. А походка обычно была такая уверенная и быстрая, что казалось, она всегда ужасно опаздывает. Но только не сейчас. Сейчас она шла отмеряя и запоминая каждый свой шаг, каждый куст, каждый переулок и остановку. А от невыносимо тяжелого чемодана все время тянуло руку, и казалось, что с каждым метром ее физиономия склоняется все ниже и ниже.
Электричка подошла сразу. Ждать не пришлось. И хорошо, что ей помогли затащить вещи, иначе она бы оставила их прямо на станции, так тяготил ее весь этот багаж, что аж тошно было.
По длинному вагону электрички шла она осторожно, выбирая самое тесное, укромное местечко, чтобы хоть как-то заполнить огромное беспросветное одиночество. Дальний угол и последнее сиденье отличное место укрытия от посторонних. Никто не сидел напротив. Никто никогда больше не сидел напротив.
Если кто-то и говорил про них что-то, то всегда только хорошее. Никаких обид, ссор, разводов, измен. И самое страшное, что могло произойти в их жизни, так это когда он уходил и не писал записок, где он и когда вернется. Когда телефон молчал. Когда поздно вечером ужин остывал, не притронувшись. Когда ночью горел свет. А на утро он приходил, не переодевшись, в белом халате, потому что так бежал, что забыл скинуть. Ложился с ней и засыпал, небритый, и пропахший медицинским спиртом, бинтами и антибиотиками.
Они всегда выходили гулять вдвоем. Долго-долго ходили по всем центральным улицам, смеялись, пили по-пролетарски из горла, он затягивался, а она смотрела, как сжимаются его скулы, грудь чуть приподнималась, и через ноздри мелено выходил пронзительный табачный дым. А потом они шли домой. Ложились спать и обещали друг другу никогда не уходить без записок и звонков.
Она сидела возле окна, поджав ноги. Электричка мчалась так быстро, что не разглядеть не деревьев, ни цветов, ни неба. Нет, она не плакала, провожая этот город мысленно. Она не плакала. А все время терла и гладила одно единственное украшение. Ценность и дар. Самое дорогое, что осталось. Золотое обручальное на безымянном.
Все выходили с вагона счастливые и радостные. Они торопились, суетились, толкались, кричали, махали руками в открытые двери. Она не обижалась и не злилась. Она знала- их встречают и ждут.
Он ее тоже встречал обычно с командировок, с работы, с театра. Ждал на перроне, возле галереи, где она работала, возле входа в Большой. Когда она видела его одного, стоящего или сидящего на скамейке, курящего, дрожащего от холода, кидалась на него, кричала, что простудится, а потом обнимала и целовала, крепко сжимая огромную спину. На этот раз объятий не было. Ее не ждали.
Если бы она знала, она бы сказала ему что-то, сделала бы что-то, позвонила бы, прибежала, подняла бы всех на уши, кричала бы, била врачей, стучала по кардиоаппарату, искала деньги, обнимала бы его каждую секунду, она бы, хоть что-нибудь сделала. Он умер в одну минуту, в ординаторской, от инфаркта. И никто и ни что не смогло его спасти. Ей позвонили ночью, когда она в очередной раз ждала его, не ложась. Потом все очень долго и нечеловечески больно. Невыносимо страшно и одиноко. Через месяц она уехала с их квартиры на Некрасовке.
Метки:
