нью-йорк-6
НЬЮ-ЙОРК
Ночь позади.\ Зябнут цветы.\ Роса орхидеи. Нодзава Сэцуко. Перевод А.Замилова
Ночь пойдет обходом зорким, Все окинет черным взглядом, Обернется над Нью-Йорком И заснет над Ленинградом. Михаил Светлов 1926 ЕСЕНИНУ
От Нью-Йорка\Ноябрь катился, как снежный ком.\Сон простудился. И босиком\Гулял по кршам ночами кот.\И выше крыши за этот год\Писалось писем - но все в камин.\Хоть так согрели... Укроп и тмин\В котле с индейкой - не баловство. Вероника Батхен
Поедем в Нью-Йорк? Обалдевшее солнце\ Станцует нам брейк на какой-нибудь крыше.\ Уедем, поселимся, правда, повыше.\ К чему нам метро, переходы и мыши!\ Пусть небо, как штора, висит на оконце. Елена Винокур 2008 ИнтерЛит. И что остается?
И прибывают все они в положенный им срок,\ Во все края большой земли, а я хочу в Нью-Йорк. Морис Синельников БАРДЫ РУ Хочу в Нью-Йорк
ЕВГЕНИЙ РЕЙН ПРЕДСКАЗАНИЕ (Поэмы)М., 1994
III
Я рассказать хочу тебе, учитель, о том, как это было, как случилось, но не могу понять всего, что знаю... Ты более, я думаю, поймешь.
Как он любил балетные ужимки, как он варил сибирские пельмени, как шли ему вельветовые куртки и усики холеные “пандан”.
Он первым указал на вас, учитель... Зайдешь, бывало, в Гавань на фатеру, он защебечет, залепечет ловко, туда-сюда по комнатам ведет.
А там уже кастрюли закипают.
Но если прибывали иноземцы, он доставал крахмальную скатерку: “Кулинария, — говорил он быстро, — кулинария, сам я кулинар”.
Постукивали серенькие рюмки, и некий идол вскидывался томно.
Учитель, подскажите, подскажите, а впрочем, мне неловко вас смущать.
Под утро пели долгие пластинки, под утро плакал он по-итальянски, ну, пьянство, пьянство — общий наш удел. И он уехал, а куда не знаю, и я уехал, а куда не помню, и разбежались годы, как могли.
Но я явился на его поминки.
Как это все устроено, учитель, вот это интересно бы понять.
“А прочее детали...” — вы сказали, и я поддакиваю вам, учитель, ведь мы стоим на краешке болота, склубившего пиявок и гадюк.
Был крематорий пуст, и горстку пепла рассыпали по улицам Нью-Йорка, он сам придумал это, приказал.
Тут что-то древнеримское, учитель, сказать “александрийское”, учитель, пожалуй, и покажется манерно...
Но все это детали — в них ли суть?
Он все искал последней вашей книги рассыпанные милые страницы, и, наконец, я думаю, нашел.
“Простая жизнь” — названье этой книги. Была ли жизнь его совсем простая?
Она совсем простая не была.
Ну, вот и все, и на болоте зыбком над ним змеится тот водоворот.
IV
Широк Техас, игрок Техас, ковбои, Кеннеди, нефть!
И если удача — она у вас, а если уж нет — так нет!
За ним мелочуга всех Аризон и конфедератский флаг, а на дорогах под горизонт ролл-ройс, “ВМ'МГ’, кадиллак. Приехал, и все хорошо — о’кей, сто тысяч — чудо оклад.
И по уик-эндам спешит фривей в Мексику и назад.
На дальнем ранчо кипит бассейн, и он сидит без штанов, и вносят под полотняную сень виски, джин и “Смирнофф”. Жена сияет, дети кричат, брасс, кроль, баттерфляй. Развеется шашлычный чад, “бай-бай”, что значит “прощай”. Бегут года, он здоров и цел, и в доме простор зверью.
“Эссо”, “Эксон”, а также “Шелл” берут у него интервью.
Но все скучнее горят глазки у самых новых машин, и все жирнее летят куски друзьям, не достигшим вершин. И офис тесен, и мерзок босс, и близок далекий вид.
И он почему-то “брось, все брось” ночью себе говорит.
Несносны семейные голоса, жара приходит, пыля.
И в черную пятницу в два часа — тоска, гараж и петля...
V
Мы жили на одном перекрестке улицы Троицкой в Ленинграде.
Раза два-три-четыре в неделю он заходил ко мне, чаще всего утром, прогуливая фокстерьера Глашу.
Стертые дерюжные брюки, какая-то блуза из Парижа, солдатские ботинки.
Уменя часто бывало пиво — сидели, сидели.
Но пиво было ему не по нраву, он предпочитал грубые, тяжелые вина “Солнцедар”, “Агдам”, “Три семерки”. Говорили, говорили, говорили.
Тогда он говорил лучше, чем записывал, а потом писал лучше, чем говорил.
Но больше всего — больше “Агдама” и “Трех семерок”, больше острот своих, которые уже тогда повторяли, он любил американскую прозу. Хемингуэй, Дос-Пассос, Том Вулф,Фолкнер, Апдайк, Джон Чивер.
Тут его сбить было невозможно.
Жили мы вместе в Эстонии, жили в заповеднике Святогорском. Рассыпали книгу его рассказов, рассказов, ради которых он так полюбил американскую прозу.
И тогда он уехал. Правильно сделал. “Правильно сделал, правильно сделал”, — все повторяло литературное эхо.
И долго, долго не было вести.
А потом пришли американские журналы и там же, где Хемингуэй, Апдайк и Чивер, были напечатаны его рассказы.
Десять лет, десять лет только не было его на Троицкой и в Святогорье. Теперь уже не прилетит на “Рапат”, не доберется даже Аэрофлотом.
Неужели никогда, никогда больше?
VI
Как представляешь ты
кружение, Полоску ранней седины?
Как представляешь ты
крушение И смерть в дороге без жены?
На Каменноостровском среди модерна Шехтеля, за вычурным мосточком изображал ты лектора.
Рассказывал, рассказывал, раскуривал свой
“Данхилл”,
а ветер шпиль раскачивал, дремал за тучей ангел. Ты говорил мне истово о Риме и Флоренции, но нету проще истины — стою я у поленницы, у голубого домика, у серого сарайчика и помню только рослого порывистого мальчика. А не тебя плечистого, седого, знаменитого... Ты говорил мне истово, но нет тебя убитого, среди шоссейной заверти, меж “поршем” и
“тоетою”,
и не хватает памяти...
Я больше не работаю жрецом и предсказателем, гадалкой и
отгадчиком.
Но вижу обязательно тебя тем самым мальчиком. Ты помнишь, тридцать лет назад в одном
стихотворении я предсказал и дом, и сад, и этих туч парение, я предсказал крушение среди Европы бешеной и головокружение от этой жизни смешанной. Прости мое безумие, прости мое пророчество, пройди со мной до берега по этой самой рощице. Ведь было это названо, забыто и заброшено, но было слово сказано, и значит, значит...
Боже мой!
Когда с тобой увидимся и табаком поделимся... Не может быть, не может быть, но все же
понадеемся.
155
ДАВИД БУРЛЮК
Канавы города гниют запрелолетом,
Бинокль уткнувши порт,
А я Нью-Йорк пугающим жилетом,
Докушал торт;
Он сделан был из носа негритоски —
Коричнев шоколад,
Малиновым бельем рвались полоски
Под крик Джез — Банд...
Но порт, дымя и звуком кастаньетов
Лебедки лебедей, сирены крик
Усердно потчивали мозг поэтов,
Как полку книжек Брик
И я Нью-Йорк воткнул себе в петлицу!
Но порт дымил,
Закопчивая поясницу
Ночных громил...
Для бодрости очей
Из улиц лепестков
Всех богачей
Я тряс, как муравьев...
У Бога
Чей
Торчавший из кармана
Надзвездного
Тумана,
Был платок?! ! !
Но порт дымил...
И был готов Титаник
Идти ко дну,
То знает черт громил —
"Винти в одну! "
Не красть платки
Нехорошо у бога,
Как пятаки
У носорога...
Не хорошо! не хорошо!!! не хорошо!!!
Воняет беднотой поэтова петлица —
Презренье богачам,
У них клопом изъеденные лица,
Не спящих по ночам;
На пальцах их мозоли от безделья
Их голос хрип —
Вот почему теперь без дел
Я Под рифмы скрип! .
АНДРЕЙ ДЕМЕНТЬЕВ
Бессонницей измотаны
Бессонницей измотаны,
Мы ехали в Нью-Йорк.
Зеленый мир за окнами
Был молчалив и строг.
Лишь надписи нерусские
На стрелках и мостах
Разрушили иллюзию,
Что мы в родных местах.
И вставленные в рамку
Автобусных окон,
Пейзажи спозаранку
Мелькали с двух сторон.
К полудню небо бледное
Нахмурило чело.
Воображенье бедное
Метафору нашло,
Что домиков отпадных
Так непривычен стиль,
Как будто бы нежданно
Мы въехали в мультфильм.
ВЕРА ПАВЛОВА
Поэт и чернь
Поэт и чернь- Поэт и Черни,
“Искусство беглости”. Куда
Бежать от любопытной черни,
От неизбежного стыда,
Что недоучены этюды,
Что парок бабьи пересуды
Переорут высокий суд,
Суть приговора переврут -
Я лягу в Новом Ветрограде
На дно небес, на берег вод,
И белый голубя помет
Пометит две строки в тетради:
Какая скука, Боже мой,
Писать онегинской строфой!
Москва – Нью-Йорк
ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ
Бродвей
Асфальт — стекло.
Иду и звеню.
Леса и травинки — сбриты.
На север
С юга
Идут авеню,
На запад с востока — стриты.
А между — (куда их строитель завез! ) — дома
Невозможной длины.
Одни дома
Длиной до звезд,
Другие — длиной до луны.
Янки
Подошвами шлепать
Ленив:
Простой
И курьерский лифт.
В 7 часов
Человечий прилив,
В 17 часов
— отлив.
Скрежещет механика,
Звон и гам,
А люди замелдяют
Жевать чуингам,
Чтоб бросить:
?Мек моней-?
Мамаша
Грудь
Ребенку дала.
Ребенок
С каплями из носу,
Сосет
Как будто
Не грудь, а доллар — занят
Серьезным
Бизнесом.
Работа окончена.
Тело обвей
В сплошной
Электрический ветер.
Хочешь под землю — бери собвей,
На небо — бери элевейтер.
Вагоны
Едут
И дымам под рост,
И в пятках
Домовьих
Трутся,
И вынесут
Хвост
На Бруклинский мост,
И спрячут
В норы
Под Гудзон.
Тебя ослепило,
Ты осовел.
Но,
Как барабанная дробь,
Из тьмы
По темени:
?Кофе Максвел
Гуд
Ту ди ласт дроп?.
А лампы
Как станут
Ночь копать,
Ну, я доложу вам — пламечко!
Налево посмотришь — мамочка мать!
Направо — мать моя мамочка!
Есть что поглядеть московской братве.
И задень
В конец не дойдут.
Это Нью-Йорк.
Это Бродвей.
Гау ду ю ду!
Я в восторге
От Нью-Йорка города.
Но
Кепчонку
Не сдерну с виска.
У советски
Собственная гордость:
На буржуев
Смотрим свысока.
6 августа 1925, Нью-Йорк
ГРИГОРИЙ КОРИН
Океанская мощь парохода...
Океанская мощь парохода
В снежном ворохе соли и брызг.
Вы плывете, не ваша забота,
Анна, Осип, Марина, Борис.
Под турбинами аэрофлота
Рим и Лондон, Нью-Йорк и Париж,
Вы летите, не ваша забота,
Анна, Осип, Марина, Борис.
Вас выносят из трюма и люка
На руках, и не чей-то каприз —
Вы особая ценность – валюта,
Анна, Осип, Марина, Борис.
В том прижизненном вашем горниле
И не чаяли, а собрались,
Хорошо вас теперь накормили,
Анна, Осип, Марина, Борис.
1974
МИХАИЛ КУЗМИН
Невидимого шум мотора...
Невидимого шум мотора,
За поворотом сердце бьется.
Распирает муза капризную грудь.
В сферу удивленного взора
Алмазный Нью-Йорк берется
И океанский, горный, полевой путь.
Раскидав могильные обломки,
Готова заплакать от весны незнакомка,
Царица, не верящая своему царству,
Но храбро готовая покорить переулок
И поймать золотую пчелу.
Ломаны брови, ломаны руки,
Глаза ломаны.
Пупок то подымается, то опускается…
Жива! Жива! Здравствуй!
Недоверие, смелость,
Желание, робость,
Прелесть перворожденной Евы
Среди австралийских тростников,
Свист уличного мальчишки,
И ласточки, ласточки, ласточки.
1925
АНДРЕЙ ДЕМЕНТЬЕВ
Веселый комментарий
Мне мэр Нью-Йорка премию вручил.
И я на лаврах пару дней почил.
И ликовал, что признан в США,
Хотя к призу не дали ни шиша.
Зато престиж… Я первый из коллег,
Кто в шок своих соперников поверг.
Стоит скульптура на моем столе,
Как память о высоком ремесле.
Сошлись навек в пожатье две руки
Всем отчужденьям прошлым вопреки.
Мне мэр Нью-Йорка премию вручил.
И быть своим в чужбине научил.
Смотрю я с благодарностью на приз.
Поэзии не требуется виз.
В рукопожатье две страны сошлись…
2010. Нью-Йорк
ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ
Бежала
Мексика
От буферов
Горящим,
Сияющим бредом.
И вот
Под мостом
Река или ров,
Делящая
Два Ларедо.
Там доблести -
Скачут,
Коня загоня,
В пятак
Попадают
Из кольта,
И скачет конь,
И брюхо коня
О колкий кактус исколото.
А здесь
Железо -
Не расшатать!
Ни воли,
Ни жизни,
Ни нерва вам!
И сразу
Рябит
Тюрьма решета
Вам
Для знакомства
Для первого.
По рельсам
Поезд сыпет,
Под рельсой
Шпалы сыпятся.
И гладью
Миссисипи
Под нами миссисипится.
По бокам
Поезда
Не устанут сновать:
Или хвост мелькнет,
Или нос.
На боках поездных
Страновеют слова:
"Сан-Луйс",
"Мичиган",
"Иллинойс"!
Дальше, поезд,
Огнями расцвеченный!
Лез,
Обгоняет,
Храпит.
В Нью-Йорк несется
"Твенти сенчери
Экспресс".
Курьерский!
Рапид!
Кругом дома,
В этажи затеряв
Путей
И проволок множь.
Теряй шапчонку,
Глаза задеря,
Все равно -
Ничего не поймешь!
про Мексику.
АЛИНА ВИТУХНОВСКАЯ ?ДОБЫТИЁ? СТИХИ И ПОЭМЫ М., ДООС 2015
Ещё Лиде
О, все эти Лиды — лишь лже-идеалы. И все эти Лиды равны.
Гляди же, влагалищно-хищно Тебя вампирично пленит Кто? Женщина?! Сущность, что рыщет По миру, чтоб множить подвид.
Дурманит бесцельность разврата.
И сущность богини темна.
Но Лида — не женщина — ибо обратна Всей женской природе она.
Она не поддастся познанью.
Иное — в обличье людском?. — Ответил я Дьяволу — ?Это созданье Не женщина!? ?И о таком
Я слышал?.— задумчиво Дьявол Ответил. И долго молчал.
А после промолвил — ?По нраву Тогда мне такой идеал!
181
Она — порожденье Аида,
Глядит Моно Лизою Зла.
Холодная Девочка Лида —
Возможность тревожных жела...
В ней грех человеческой плоти Щелкунчиком Ницше хрустел.
В её напомаженный ротик Я то же бы влиться хотел.
Мне ведомо это явленье —
Отряд дьяволических див,
Постигших Мир как Преступленье И ждущих гностический взрыв.
Вы антиматерия в коже,
В тюрьматрице, в неглиже.
Казанская тьма истекала, о боже,
В болотно-христьянском броже...
Вы демоны анти-идеи,
Враги человеческой тли.
Вы флейт крысоловских прекрасные феи, Вы мглистые Галлы Дали.
182
Диджействует смерть-канарейка, Как огненый Вагнер Канар. Сжигает элиту профанного рейха Языческий алый пожар.
Взрываются башни безбашенно. Вой кровью Нью-Йорка, орк!
Как дикторша о-ша-ра-шен-но В рашен-экраны врет!
О, это не неофиты Каких-то таинственных сект! Холодные девочки Лиды Играют финальный сет.
Таких как она, мир количеств Калечит нещадно. Крик Их плотско-животно кичевый. Клади его под язык.
Таких как она, мир неона Не жаждет реинкарна Такую Лиду Омона Омоном прострелят на...
183
Таких моделей мадоновых Рафаэлевый Раф пленит.
Ночь позади.\ Зябнут цветы.\ Роса орхидеи. Нодзава Сэцуко. Перевод А.Замилова
Ночь пойдет обходом зорким, Все окинет черным взглядом, Обернется над Нью-Йорком И заснет над Ленинградом. Михаил Светлов 1926 ЕСЕНИНУ
От Нью-Йорка\Ноябрь катился, как снежный ком.\Сон простудился. И босиком\Гулял по кршам ночами кот.\И выше крыши за этот год\Писалось писем - но все в камин.\Хоть так согрели... Укроп и тмин\В котле с индейкой - не баловство. Вероника Батхен
Поедем в Нью-Йорк? Обалдевшее солнце\ Станцует нам брейк на какой-нибудь крыше.\ Уедем, поселимся, правда, повыше.\ К чему нам метро, переходы и мыши!\ Пусть небо, как штора, висит на оконце. Елена Винокур 2008 ИнтерЛит. И что остается?
И прибывают все они в положенный им срок,\ Во все края большой земли, а я хочу в Нью-Йорк. Морис Синельников БАРДЫ РУ Хочу в Нью-Йорк
ЕВГЕНИЙ РЕЙН ПРЕДСКАЗАНИЕ (Поэмы)М., 1994
III
Я рассказать хочу тебе, учитель, о том, как это было, как случилось, но не могу понять всего, что знаю... Ты более, я думаю, поймешь.
Как он любил балетные ужимки, как он варил сибирские пельмени, как шли ему вельветовые куртки и усики холеные “пандан”.
Он первым указал на вас, учитель... Зайдешь, бывало, в Гавань на фатеру, он защебечет, залепечет ловко, туда-сюда по комнатам ведет.
А там уже кастрюли закипают.
Но если прибывали иноземцы, он доставал крахмальную скатерку: “Кулинария, — говорил он быстро, — кулинария, сам я кулинар”.
Постукивали серенькие рюмки, и некий идол вскидывался томно.
Учитель, подскажите, подскажите, а впрочем, мне неловко вас смущать.
Под утро пели долгие пластинки, под утро плакал он по-итальянски, ну, пьянство, пьянство — общий наш удел. И он уехал, а куда не знаю, и я уехал, а куда не помню, и разбежались годы, как могли.
Но я явился на его поминки.
Как это все устроено, учитель, вот это интересно бы понять.
“А прочее детали...” — вы сказали, и я поддакиваю вам, учитель, ведь мы стоим на краешке болота, склубившего пиявок и гадюк.
Был крематорий пуст, и горстку пепла рассыпали по улицам Нью-Йорка, он сам придумал это, приказал.
Тут что-то древнеримское, учитель, сказать “александрийское”, учитель, пожалуй, и покажется манерно...
Но все это детали — в них ли суть?
Он все искал последней вашей книги рассыпанные милые страницы, и, наконец, я думаю, нашел.
“Простая жизнь” — названье этой книги. Была ли жизнь его совсем простая?
Она совсем простая не была.
Ну, вот и все, и на болоте зыбком над ним змеится тот водоворот.
IV
Широк Техас, игрок Техас, ковбои, Кеннеди, нефть!
И если удача — она у вас, а если уж нет — так нет!
За ним мелочуга всех Аризон и конфедератский флаг, а на дорогах под горизонт ролл-ройс, “ВМ'МГ’, кадиллак. Приехал, и все хорошо — о’кей, сто тысяч — чудо оклад.
И по уик-эндам спешит фривей в Мексику и назад.
На дальнем ранчо кипит бассейн, и он сидит без штанов, и вносят под полотняную сень виски, джин и “Смирнофф”. Жена сияет, дети кричат, брасс, кроль, баттерфляй. Развеется шашлычный чад, “бай-бай”, что значит “прощай”. Бегут года, он здоров и цел, и в доме простор зверью.
“Эссо”, “Эксон”, а также “Шелл” берут у него интервью.
Но все скучнее горят глазки у самых новых машин, и все жирнее летят куски друзьям, не достигшим вершин. И офис тесен, и мерзок босс, и близок далекий вид.
И он почему-то “брось, все брось” ночью себе говорит.
Несносны семейные голоса, жара приходит, пыля.
И в черную пятницу в два часа — тоска, гараж и петля...
V
Мы жили на одном перекрестке улицы Троицкой в Ленинграде.
Раза два-три-четыре в неделю он заходил ко мне, чаще всего утром, прогуливая фокстерьера Глашу.
Стертые дерюжные брюки, какая-то блуза из Парижа, солдатские ботинки.
Уменя часто бывало пиво — сидели, сидели.
Но пиво было ему не по нраву, он предпочитал грубые, тяжелые вина “Солнцедар”, “Агдам”, “Три семерки”. Говорили, говорили, говорили.
Тогда он говорил лучше, чем записывал, а потом писал лучше, чем говорил.
Но больше всего — больше “Агдама” и “Трех семерок”, больше острот своих, которые уже тогда повторяли, он любил американскую прозу. Хемингуэй, Дос-Пассос, Том Вулф,Фолкнер, Апдайк, Джон Чивер.
Тут его сбить было невозможно.
Жили мы вместе в Эстонии, жили в заповеднике Святогорском. Рассыпали книгу его рассказов, рассказов, ради которых он так полюбил американскую прозу.
И тогда он уехал. Правильно сделал. “Правильно сделал, правильно сделал”, — все повторяло литературное эхо.
И долго, долго не было вести.
А потом пришли американские журналы и там же, где Хемингуэй, Апдайк и Чивер, были напечатаны его рассказы.
Десять лет, десять лет только не было его на Троицкой и в Святогорье. Теперь уже не прилетит на “Рапат”, не доберется даже Аэрофлотом.
Неужели никогда, никогда больше?
VI
Как представляешь ты
кружение, Полоску ранней седины?
Как представляешь ты
крушение И смерть в дороге без жены?
На Каменноостровском среди модерна Шехтеля, за вычурным мосточком изображал ты лектора.
Рассказывал, рассказывал, раскуривал свой
“Данхилл”,
а ветер шпиль раскачивал, дремал за тучей ангел. Ты говорил мне истово о Риме и Флоренции, но нету проще истины — стою я у поленницы, у голубого домика, у серого сарайчика и помню только рослого порывистого мальчика. А не тебя плечистого, седого, знаменитого... Ты говорил мне истово, но нет тебя убитого, среди шоссейной заверти, меж “поршем” и
“тоетою”,
и не хватает памяти...
Я больше не работаю жрецом и предсказателем, гадалкой и
отгадчиком.
Но вижу обязательно тебя тем самым мальчиком. Ты помнишь, тридцать лет назад в одном
стихотворении я предсказал и дом, и сад, и этих туч парение, я предсказал крушение среди Европы бешеной и головокружение от этой жизни смешанной. Прости мое безумие, прости мое пророчество, пройди со мной до берега по этой самой рощице. Ведь было это названо, забыто и заброшено, но было слово сказано, и значит, значит...
Боже мой!
Когда с тобой увидимся и табаком поделимся... Не может быть, не может быть, но все же
понадеемся.
155
ДАВИД БУРЛЮК
Канавы города гниют запрелолетом,
Бинокль уткнувши порт,
А я Нью-Йорк пугающим жилетом,
Докушал торт;
Он сделан был из носа негритоски —
Коричнев шоколад,
Малиновым бельем рвались полоски
Под крик Джез — Банд...
Но порт, дымя и звуком кастаньетов
Лебедки лебедей, сирены крик
Усердно потчивали мозг поэтов,
Как полку книжек Брик
И я Нью-Йорк воткнул себе в петлицу!
Но порт дымил,
Закопчивая поясницу
Ночных громил...
Для бодрости очей
Из улиц лепестков
Всех богачей
Я тряс, как муравьев...
У Бога
Чей
Торчавший из кармана
Надзвездного
Тумана,
Был платок?! ! !
Но порт дымил...
И был готов Титаник
Идти ко дну,
То знает черт громил —
"Винти в одну! "
Не красть платки
Нехорошо у бога,
Как пятаки
У носорога...
Не хорошо! не хорошо!!! не хорошо!!!
Воняет беднотой поэтова петлица —
Презренье богачам,
У них клопом изъеденные лица,
Не спящих по ночам;
На пальцах их мозоли от безделья
Их голос хрип —
Вот почему теперь без дел
Я Под рифмы скрип! .
АНДРЕЙ ДЕМЕНТЬЕВ
Бессонницей измотаны
Бессонницей измотаны,
Мы ехали в Нью-Йорк.
Зеленый мир за окнами
Был молчалив и строг.
Лишь надписи нерусские
На стрелках и мостах
Разрушили иллюзию,
Что мы в родных местах.
И вставленные в рамку
Автобусных окон,
Пейзажи спозаранку
Мелькали с двух сторон.
К полудню небо бледное
Нахмурило чело.
Воображенье бедное
Метафору нашло,
Что домиков отпадных
Так непривычен стиль,
Как будто бы нежданно
Мы въехали в мультфильм.
ВЕРА ПАВЛОВА
Поэт и чернь
Поэт и чернь- Поэт и Черни,
“Искусство беглости”. Куда
Бежать от любопытной черни,
От неизбежного стыда,
Что недоучены этюды,
Что парок бабьи пересуды
Переорут высокий суд,
Суть приговора переврут -
Я лягу в Новом Ветрограде
На дно небес, на берег вод,
И белый голубя помет
Пометит две строки в тетради:
Какая скука, Боже мой,
Писать онегинской строфой!
Москва – Нью-Йорк
ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ
Бродвей
Асфальт — стекло.
Иду и звеню.
Леса и травинки — сбриты.
На север
С юга
Идут авеню,
На запад с востока — стриты.
А между — (куда их строитель завез! ) — дома
Невозможной длины.
Одни дома
Длиной до звезд,
Другие — длиной до луны.
Янки
Подошвами шлепать
Ленив:
Простой
И курьерский лифт.
В 7 часов
Человечий прилив,
В 17 часов
— отлив.
Скрежещет механика,
Звон и гам,
А люди замелдяют
Жевать чуингам,
Чтоб бросить:
?Мек моней-?
Мамаша
Грудь
Ребенку дала.
Ребенок
С каплями из носу,
Сосет
Как будто
Не грудь, а доллар — занят
Серьезным
Бизнесом.
Работа окончена.
Тело обвей
В сплошной
Электрический ветер.
Хочешь под землю — бери собвей,
На небо — бери элевейтер.
Вагоны
Едут
И дымам под рост,
И в пятках
Домовьих
Трутся,
И вынесут
Хвост
На Бруклинский мост,
И спрячут
В норы
Под Гудзон.
Тебя ослепило,
Ты осовел.
Но,
Как барабанная дробь,
Из тьмы
По темени:
?Кофе Максвел
Гуд
Ту ди ласт дроп?.
А лампы
Как станут
Ночь копать,
Ну, я доложу вам — пламечко!
Налево посмотришь — мамочка мать!
Направо — мать моя мамочка!
Есть что поглядеть московской братве.
И задень
В конец не дойдут.
Это Нью-Йорк.
Это Бродвей.
Гау ду ю ду!
Я в восторге
От Нью-Йорка города.
Но
Кепчонку
Не сдерну с виска.
У советски
Собственная гордость:
На буржуев
Смотрим свысока.
6 августа 1925, Нью-Йорк
ГРИГОРИЙ КОРИН
Океанская мощь парохода...
Океанская мощь парохода
В снежном ворохе соли и брызг.
Вы плывете, не ваша забота,
Анна, Осип, Марина, Борис.
Под турбинами аэрофлота
Рим и Лондон, Нью-Йорк и Париж,
Вы летите, не ваша забота,
Анна, Осип, Марина, Борис.
Вас выносят из трюма и люка
На руках, и не чей-то каприз —
Вы особая ценность – валюта,
Анна, Осип, Марина, Борис.
В том прижизненном вашем горниле
И не чаяли, а собрались,
Хорошо вас теперь накормили,
Анна, Осип, Марина, Борис.
1974
МИХАИЛ КУЗМИН
Невидимого шум мотора...
Невидимого шум мотора,
За поворотом сердце бьется.
Распирает муза капризную грудь.
В сферу удивленного взора
Алмазный Нью-Йорк берется
И океанский, горный, полевой путь.
Раскидав могильные обломки,
Готова заплакать от весны незнакомка,
Царица, не верящая своему царству,
Но храбро готовая покорить переулок
И поймать золотую пчелу.
Ломаны брови, ломаны руки,
Глаза ломаны.
Пупок то подымается, то опускается…
Жива! Жива! Здравствуй!
Недоверие, смелость,
Желание, робость,
Прелесть перворожденной Евы
Среди австралийских тростников,
Свист уличного мальчишки,
И ласточки, ласточки, ласточки.
1925
АНДРЕЙ ДЕМЕНТЬЕВ
Веселый комментарий
Мне мэр Нью-Йорка премию вручил.
И я на лаврах пару дней почил.
И ликовал, что признан в США,
Хотя к призу не дали ни шиша.
Зато престиж… Я первый из коллег,
Кто в шок своих соперников поверг.
Стоит скульптура на моем столе,
Как память о высоком ремесле.
Сошлись навек в пожатье две руки
Всем отчужденьям прошлым вопреки.
Мне мэр Нью-Йорка премию вручил.
И быть своим в чужбине научил.
Смотрю я с благодарностью на приз.
Поэзии не требуется виз.
В рукопожатье две страны сошлись…
2010. Нью-Йорк
ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ
Бежала
Мексика
От буферов
Горящим,
Сияющим бредом.
И вот
Под мостом
Река или ров,
Делящая
Два Ларедо.
Там доблести -
Скачут,
Коня загоня,
В пятак
Попадают
Из кольта,
И скачет конь,
И брюхо коня
О колкий кактус исколото.
А здесь
Железо -
Не расшатать!
Ни воли,
Ни жизни,
Ни нерва вам!
И сразу
Рябит
Тюрьма решета
Вам
Для знакомства
Для первого.
По рельсам
Поезд сыпет,
Под рельсой
Шпалы сыпятся.
И гладью
Миссисипи
Под нами миссисипится.
По бокам
Поезда
Не устанут сновать:
Или хвост мелькнет,
Или нос.
На боках поездных
Страновеют слова:
"Сан-Луйс",
"Мичиган",
"Иллинойс"!
Дальше, поезд,
Огнями расцвеченный!
Лез,
Обгоняет,
Храпит.
В Нью-Йорк несется
"Твенти сенчери
Экспресс".
Курьерский!
Рапид!
Кругом дома,
В этажи затеряв
Путей
И проволок множь.
Теряй шапчонку,
Глаза задеря,
Все равно -
Ничего не поймешь!
про Мексику.
АЛИНА ВИТУХНОВСКАЯ ?ДОБЫТИЁ? СТИХИ И ПОЭМЫ М., ДООС 2015
Ещё Лиде
О, все эти Лиды — лишь лже-идеалы. И все эти Лиды равны.
Гляди же, влагалищно-хищно Тебя вампирично пленит Кто? Женщина?! Сущность, что рыщет По миру, чтоб множить подвид.
Дурманит бесцельность разврата.
И сущность богини темна.
Но Лида — не женщина — ибо обратна Всей женской природе она.
Она не поддастся познанью.
Иное — в обличье людском?. — Ответил я Дьяволу — ?Это созданье Не женщина!? ?И о таком
Я слышал?.— задумчиво Дьявол Ответил. И долго молчал.
А после промолвил — ?По нраву Тогда мне такой идеал!
181
Она — порожденье Аида,
Глядит Моно Лизою Зла.
Холодная Девочка Лида —
Возможность тревожных жела...
В ней грех человеческой плоти Щелкунчиком Ницше хрустел.
В её напомаженный ротик Я то же бы влиться хотел.
Мне ведомо это явленье —
Отряд дьяволических див,
Постигших Мир как Преступленье И ждущих гностический взрыв.
Вы антиматерия в коже,
В тюрьматрице, в неглиже.
Казанская тьма истекала, о боже,
В болотно-христьянском броже...
Вы демоны анти-идеи,
Враги человеческой тли.
Вы флейт крысоловских прекрасные феи, Вы мглистые Галлы Дали.
182
Диджействует смерть-канарейка, Как огненый Вагнер Канар. Сжигает элиту профанного рейха Языческий алый пожар.
Взрываются башни безбашенно. Вой кровью Нью-Йорка, орк!
Как дикторша о-ша-ра-шен-но В рашен-экраны врет!
О, это не неофиты Каких-то таинственных сект! Холодные девочки Лиды Играют финальный сет.
Таких как она, мир количеств Калечит нещадно. Крик Их плотско-животно кичевый. Клади его под язык.
Таких как она, мир неона Не жаждет реинкарна Такую Лиду Омона Омоном прострелят на...
183
Таких моделей мадоновых Рафаэлевый Раф пленит.
Метки:
