Путешествия в метро
А стихи легче всего лезли в голову по дороге на работу в
давке в метро, когда читать было невозможно. Вот так и
собрался цикл “Путешествия в метро”
Путешествие первое
В метро, на мой взирая лик,
и мысля: “Нет смиреннее",
вы ошибаетесь – в сей миг
творю я преступление.
Творю не мелкие грехи –
деянье уголовное:
вольнолюбивые стихи
строчу внутриголовно я.
Они во мне, как боль у рыб,
которым крикнуть нужно,
да крик нейдет. Они как хрип
души, которой душно.
Свободы крика я хочу –
я без нее взорвусь!
Об этом и стихи строчу,
шепча их наизусть.
И, если б влезли внутрь меня
психологи-гебисты,
наверняка свободы я
лишился б очень быстро:
за правду-матку, что рублю
властям в уме, построчно,
я б получил не по рублю,
а каторгу бессрочно.
Пожалуй, слишком я грублю
и слишком резковат…
Свободу слишком я люблю,
чтоб ею рисковать,
и, посылая матюки
на адрес главных самых,
сжигаю я свои стихи,
еще не написав их.
Путешествие второе (баллада)
Пора отпусков настает,
и люди пускаются в странствия, -
кто в пеший поход, кто в полет,
испытывая каждый год
к познанию жизни пристрастие.
А я не гоняюсь за далью –
во мне это чувство мертво.
Я жизнь, в основном, наблюдаю
из окон вагонов метро.
Стою я в вагоне, как прессом
зажатый толпой пред окном,
взирая с живым интересом
на то, что мне видится в нем.
И что же я вижу? Я вижу там
взирающего на меня
субъекта с лицом, словно выжатым.
Мы с этим субъектом “на Я".
Стоим мы в двух толпах, смущая
друг друга вниманьем своим,
друг друга с трудом отличая
от тех, с кем мы рядом стоим.
О чем же мы думаем оба
сквозь мыслей случайных сумбур?
Что нашего качества проба
нам ставится не за судьбу.
Судьба нас то бросит в трущобы,
то в Кремль вознесет как в жилье,
а наша заслуга лишь, чтобы
всегда быть чуть выше нее.
Мы все, как на званом обеде
у жизни, – а я на углу,-
но вовсе на жизнь не в обиде
и не изрыгаю хулу.
Нет, я не лишен аппетита
и выпить под закусь я ЗА!
Но, чавкая, жрать дефициты
от жадности пуча глаза,-
весьма неприглядный портрет,
мне ль быть его оригиналом?
И, по перцептивным каналам
сносясь с заоконным тем малым,
мы оба решаем, что “Нет!"
Пристрастие к кайфу чревато
пристрастием к жизни, оно ж
по сути своей трусовато,
и смерть ему хуже, чем нож.
Какой же мы делаем вывод?
А вывод мы делаем тот,
что с этого пиршества вывод
нас всех неминуемый ждет.
И хуже любой из потерь –
утратить душевную легкость,
когда тебя тронут за локоть
и взглядом укажут на дверь.
И глупо цепляться за скатерть,
от ужаса пуча глаза,
равно как смешно и некстати
браниться, кому-то грозя.
А надо уйти поприличней
и лечь, как для отдыха, в гроб,
как в скирды ложится пшеничный
созревший до спелости сноп.
А как же до этого жить-то? -
я спрашиваю у окна.
Неужто расти, словно жито?
А вдруг во мне нету зерна?
А вдруг я подобен полове
и годен на корм лишь корове?
В ответ мне спокойное слово:
“А что здесь такого плохого?
Расти вертикально и честно
само по себе интересно.
А есть или нет в нас зерно, –
про это нам знать не дано.
Уверенность в этом вопросе
лишь вред созреванью наносит.”
Хоть вязь сих метафор ажурных
в науке о жизни – азы,
я мысленно перевожу их
на более ясный язык.
На этой, понятной мне, речи
к себе обращаюсь я “Эй!
Не надо, брат, жизни полегче –
была бы она не трудней.
Не надо мне сверхизобилья –
обильем насыщу нутро.
Не надо мне автомобиля,
а буду я ездить в метро
и,в пол упирая стопы,
держаться рукой за поручень,
как будто бы пост мне поручен,
стоять под напором толпы,
стоять на своем под нажимом,
молчать среди бранных тирад,
и в скопище, злом одержимом,
из виду себя не терять
и, стоя напротив окна,
с такой в нем общаться особой,
чтоб не вызывала она
во мне неприязни особой.
Еще, говорит собеседник,
что этой держась установки,
я легче домчу до последней,
конечной своей остановки.
Путешествие третье (баллада)
Станционный дежурный воскликнул:”Готов!”
И захлопнул вагонную дверку.
Нас набилось в вагоне, как в бочке ***в,
и стоим мы головками кверху.
Мы спрессованы плотно: где я, а где он, –
не понять, не разнять без сноровки.
Временами на стыках качает вагон,
и качаются наши головки.
Я слегка развлекаюсь своей головой,
в ней блуждает фривольная дума,
будто нас затолкал в душегубку конвой,
чтобы мы задохнулись без шума.
Будто вовсе бы нас не в Сокольники,
а в Освенцим доставит вагон,
где нас вынут, разденут и голеньких
покидают в гудящий огонь.
Может, думаю, я здесь торчу, как херхуй,
и мне вольно вздохнуть не по силам,
чтоб свободнее ездилось там наверху
бронированным Чайкам и Зилам,
чтоб членЫ в них, несясь по проспектам пустым,
где посты, как персты, да бесчисленны,
без опаски бы, стекла кабин опустив,
освежали бы потные лысины.
И охота мне крикнуть, прорвав все заслоны
и добравшись до каждой до хари:
“Не даете свободы печати и слова,
так хоть дайте свободу дыханья!”
Вид соседей моих и угрюм, и суров,–
знать у каждого – переживанье.
И в любой из голов я читаю без слов
те же мысли и то же желанье.
Видно, эти умы не боятся тюрьмы,
знать, им высшая мудрость известна:
что ж бояться тюрьмы? Не свободней ли мы
даже в камере, если не тесно?
Но ведь есть и на них непреложный закон,
дозволяет законно который
наш набитый дурным поголовьем вагон
отвезти прямиком в крематорий.
Нет, я думаю, не по решенью суда,
а в бореньях с идеями ложными
будут полными мчаться составы туда,
возвращаясь оттуда порожними.
И, глядишь, через год станет в нашем метро
несравненно просторней, чем ныне,
будто кто-то большой благодатной метлой
вымел все, что рождало унынье,
что мешало нам в нашем движенье вперед,
поглощая вакат кислорода,
и свободно вздохнет полной грудью народ,
ощутив, как прекрасна свобода.
И в святой и великой своей простоте
он поймет не умом, а душою,
что спасли его те, кто царит в высоте
со своею метлою большою,
и что враг его тот, кто вздохнуть не дает,
чье дыханье наполнено ядом,
кто толкает и жмет, кто пинает в живот,-
словом, тот, кто находится рядом.
Мы друг другу враги – таковы пироги!
В прежних мыслях я искренне каюсь.
Пред глазами круги и кругом все враги
(до чего я дошел, развлекаясь)!
Станционный дежурный воскликнул: “Готов!"
И захлопнул вагонную дверку,
будто он в крематорий отправил вагон
по приказу высокому сверху.
Если я в крематорий тот не угожу
до начала счастливого года,
может, партии нашей спасибо скажу
за заботу о благе народа.
Я для блага народа на жертвы готов
и в уме вычисляю устало:
сколько нужно голов истребить нас, врагов,
чтоб в вагонах просторнее стало?
ххх
1970-1980
давке в метро, когда читать было невозможно. Вот так и
собрался цикл “Путешествия в метро”
Путешествие первое
В метро, на мой взирая лик,
и мысля: “Нет смиреннее",
вы ошибаетесь – в сей миг
творю я преступление.
Творю не мелкие грехи –
деянье уголовное:
вольнолюбивые стихи
строчу внутриголовно я.
Они во мне, как боль у рыб,
которым крикнуть нужно,
да крик нейдет. Они как хрип
души, которой душно.
Свободы крика я хочу –
я без нее взорвусь!
Об этом и стихи строчу,
шепча их наизусть.
И, если б влезли внутрь меня
психологи-гебисты,
наверняка свободы я
лишился б очень быстро:
за правду-матку, что рублю
властям в уме, построчно,
я б получил не по рублю,
а каторгу бессрочно.
Пожалуй, слишком я грублю
и слишком резковат…
Свободу слишком я люблю,
чтоб ею рисковать,
и, посылая матюки
на адрес главных самых,
сжигаю я свои стихи,
еще не написав их.
Путешествие второе (баллада)
Пора отпусков настает,
и люди пускаются в странствия, -
кто в пеший поход, кто в полет,
испытывая каждый год
к познанию жизни пристрастие.
А я не гоняюсь за далью –
во мне это чувство мертво.
Я жизнь, в основном, наблюдаю
из окон вагонов метро.
Стою я в вагоне, как прессом
зажатый толпой пред окном,
взирая с живым интересом
на то, что мне видится в нем.
И что же я вижу? Я вижу там
взирающего на меня
субъекта с лицом, словно выжатым.
Мы с этим субъектом “на Я".
Стоим мы в двух толпах, смущая
друг друга вниманьем своим,
друг друга с трудом отличая
от тех, с кем мы рядом стоим.
О чем же мы думаем оба
сквозь мыслей случайных сумбур?
Что нашего качества проба
нам ставится не за судьбу.
Судьба нас то бросит в трущобы,
то в Кремль вознесет как в жилье,
а наша заслуга лишь, чтобы
всегда быть чуть выше нее.
Мы все, как на званом обеде
у жизни, – а я на углу,-
но вовсе на жизнь не в обиде
и не изрыгаю хулу.
Нет, я не лишен аппетита
и выпить под закусь я ЗА!
Но, чавкая, жрать дефициты
от жадности пуча глаза,-
весьма неприглядный портрет,
мне ль быть его оригиналом?
И, по перцептивным каналам
сносясь с заоконным тем малым,
мы оба решаем, что “Нет!"
Пристрастие к кайфу чревато
пристрастием к жизни, оно ж
по сути своей трусовато,
и смерть ему хуже, чем нож.
Какой же мы делаем вывод?
А вывод мы делаем тот,
что с этого пиршества вывод
нас всех неминуемый ждет.
И хуже любой из потерь –
утратить душевную легкость,
когда тебя тронут за локоть
и взглядом укажут на дверь.
И глупо цепляться за скатерть,
от ужаса пуча глаза,
равно как смешно и некстати
браниться, кому-то грозя.
А надо уйти поприличней
и лечь, как для отдыха, в гроб,
как в скирды ложится пшеничный
созревший до спелости сноп.
А как же до этого жить-то? -
я спрашиваю у окна.
Неужто расти, словно жито?
А вдруг во мне нету зерна?
А вдруг я подобен полове
и годен на корм лишь корове?
В ответ мне спокойное слово:
“А что здесь такого плохого?
Расти вертикально и честно
само по себе интересно.
А есть или нет в нас зерно, –
про это нам знать не дано.
Уверенность в этом вопросе
лишь вред созреванью наносит.”
Хоть вязь сих метафор ажурных
в науке о жизни – азы,
я мысленно перевожу их
на более ясный язык.
На этой, понятной мне, речи
к себе обращаюсь я “Эй!
Не надо, брат, жизни полегче –
была бы она не трудней.
Не надо мне сверхизобилья –
обильем насыщу нутро.
Не надо мне автомобиля,
а буду я ездить в метро
и,в пол упирая стопы,
держаться рукой за поручень,
как будто бы пост мне поручен,
стоять под напором толпы,
стоять на своем под нажимом,
молчать среди бранных тирад,
и в скопище, злом одержимом,
из виду себя не терять
и, стоя напротив окна,
с такой в нем общаться особой,
чтоб не вызывала она
во мне неприязни особой.
Еще, говорит собеседник,
что этой держась установки,
я легче домчу до последней,
конечной своей остановки.
Путешествие третье (баллада)
Станционный дежурный воскликнул:”Готов!”
И захлопнул вагонную дверку.
Нас набилось в вагоне, как в бочке ***в,
и стоим мы головками кверху.
Мы спрессованы плотно: где я, а где он, –
не понять, не разнять без сноровки.
Временами на стыках качает вагон,
и качаются наши головки.
Я слегка развлекаюсь своей головой,
в ней блуждает фривольная дума,
будто нас затолкал в душегубку конвой,
чтобы мы задохнулись без шума.
Будто вовсе бы нас не в Сокольники,
а в Освенцим доставит вагон,
где нас вынут, разденут и голеньких
покидают в гудящий огонь.
Может, думаю, я здесь торчу, как херхуй,
и мне вольно вздохнуть не по силам,
чтоб свободнее ездилось там наверху
бронированным Чайкам и Зилам,
чтоб членЫ в них, несясь по проспектам пустым,
где посты, как персты, да бесчисленны,
без опаски бы, стекла кабин опустив,
освежали бы потные лысины.
И охота мне крикнуть, прорвав все заслоны
и добравшись до каждой до хари:
“Не даете свободы печати и слова,
так хоть дайте свободу дыханья!”
Вид соседей моих и угрюм, и суров,–
знать у каждого – переживанье.
И в любой из голов я читаю без слов
те же мысли и то же желанье.
Видно, эти умы не боятся тюрьмы,
знать, им высшая мудрость известна:
что ж бояться тюрьмы? Не свободней ли мы
даже в камере, если не тесно?
Но ведь есть и на них непреложный закон,
дозволяет законно который
наш набитый дурным поголовьем вагон
отвезти прямиком в крематорий.
Нет, я думаю, не по решенью суда,
а в бореньях с идеями ложными
будут полными мчаться составы туда,
возвращаясь оттуда порожними.
И, глядишь, через год станет в нашем метро
несравненно просторней, чем ныне,
будто кто-то большой благодатной метлой
вымел все, что рождало унынье,
что мешало нам в нашем движенье вперед,
поглощая вакат кислорода,
и свободно вздохнет полной грудью народ,
ощутив, как прекрасна свобода.
И в святой и великой своей простоте
он поймет не умом, а душою,
что спасли его те, кто царит в высоте
со своею метлою большою,
и что враг его тот, кто вздохнуть не дает,
чье дыханье наполнено ядом,
кто толкает и жмет, кто пинает в живот,-
словом, тот, кто находится рядом.
Мы друг другу враги – таковы пироги!
В прежних мыслях я искренне каюсь.
Пред глазами круги и кругом все враги
(до чего я дошел, развлекаясь)!
Станционный дежурный воскликнул: “Готов!"
И захлопнул вагонную дверку,
будто он в крематорий отправил вагон
по приказу высокому сверху.
Если я в крематорий тот не угожу
до начала счастливого года,
может, партии нашей спасибо скажу
за заботу о благе народа.
Я для блага народа на жертвы готов
и в уме вычисляю устало:
сколько нужно голов истребить нас, врагов,
чтоб в вагонах просторнее стало?
ххх
1970-1980
Метки:
