Ночь в пустом доме
НОЧЬ В ПУСТОМ ДОМЕ
В прошлой жизни ранен немцем в грудь,
вот смотри: родимое пятно.
За окошком очень уж темно,
милая, напой мне что-нибудь.
Песню спой про город золотой.
Я тогда покинул Ленинград,
смертный, но ещё живой солдат,
чтоб сейчас вот здесь побыть с тобой.
Если это чушь и полный бред,
если я тогда не воевал,
если насмерть я в бою не пал,
значит нас нигде и вправду нет.
Апрель 2010
***
Мне не надо ни взрыва, ни резких движений,
наползают на город холодные тучи.
Посмотри на меня, неудачник Евгений,
без любви, без любви и спокойней и лучше.
Всё равно в человеке достаточно горя,
так зачем падать в сено, где спрятаны вилы?
И шумит и поёт беспокойное море,
словно в сердце твоём только море и было.
В сердце сплин через край, но уже послезавтра
ты летишь с чердака на душистое сено:
только что-то пронзает лопатки внезапно,
только что-то сокрыто за этим посевом.
ШУМ ВРЕМЕНИ
Летят стрекозы над землёй,
летят крупинки снега.
Мы стали звуком, белой тлёй,
мы стали шумом века.
Мы говорим: грядёт тайфун,
грядут лихие беды.
Мы превратились в белый шум,
в пространный отзвук Леты.
Мы говорим себе подчас
о важном и ненужном.
Мы говорим: прости всех нас
и топаем по лужам.
Мы превратились в полотно
для хроникальной ленты.
Смешное глупое кино,
трагичные моменты.
ПРОСТО МАРИЯ
Знать прогоркло за ночь небо,
стало мутным-мутным дымом.
Ты ушла в ту ночь за хлебом
и пошла куда-то мимо.
Может, нас совсем не станет?
Никогда не верил в это.
Для чего тогда ведь память,
моря шум Господним летом?
Для чего друзья нас любят,
предают, по счёту платят?
Почему выходят люди
в пиджаках и белых платьях?
Почему тебя назвали
просто жизнь, Мария просто.
Постели в прохладном зале
накрахмаленную простынь.
ВО ВРЕМЯ ДОЖДЯ В МОСКВЕ
Во время дождя в Москве –
Москва становится ближе.
Приятель ведёт ?Рено?,
и я очень много вижу.
Во время дождя в Москве –
Москву бороздят циклоны.
Приятель ведёт авто’:
развязки, ухабы, склоны.
Смотри – шепчу я себе –
вон там Воробьёвы горы.
Вон там на твоей судьбе
косого дождя просторы.
Такой пейзаж по душе.
Апрельский клейкий листочек.
И дождик идёт уже
пятнадцать… шестнадцать строчек.
ИВАН-ЧЕРЕМШИНА
Мой дед работал в кочегарке,
зимой отапливал совхоз.
Он ?сникерс? приносил, подарки
такого рода, всё что мог.
И он любил поддать немного.
Любил забрать с собой меня.
Мы выходили на дорогу,
как на тропу где западня.
А по весне в сельхозмашину
садился, ехал на страду.
Цвела и пахла черемшина
на всю огромную страну.
И в поле тоже выпивал он
среди распахнутых небес.
И комбикорма было валом,
и живность набирала вес.
Трудились пчёлы над цветками,
таскали тяжесть муравьи.
Чем мы почтим тебя – венками?
Прими, Иван, стихи мои.
НА КУХНЕ
Помой посуду за собой,
протри от крошек стол.
Варенье в чашке голубой,
линолеумный пол.
На кухне мы едим и пьём,
на кухне, может быть,
сто лет с тобою проживём –
мы будем есть и пить.
А вот когда закатный свет
ударит по окну,
мы неспеша сойдём на нет,
мы прекратим войну.
И будет телик говорить,
вещать свой нудный сказ.
И будет кто-то есть и пить
на кухне после нас.
СМЕРТЬ
Подобно мраморной богине,
ты стала оттиском судьбы.
Уже идут косые ливни
на шепоток твоей мольбы.
Осталась ты одна навечно
и оттеняешь неба край.
Людских сердец бесчеловечных
тепло живое забирай.
Возьми себе мою аорту,
и кровь по мрамору разлей,
и запиши меня в когорту
своих излюбленных друзей.
А станет вдруг предельно скучно,
не убивайся на корню –
пройдись по мякоти двуручкой,
нет, я серьёзно говорю.
Пронзи стрелою с арбалета
смешных любовников в стогу,
затем чтобы в начале лета
они закончили страду.
И современных меломанов,
что ходят с музыкой в ушах,
дави гружёным самосвалом,
не отставая ни на шаг.
Зачем твержу я эти строки?
кому пытаюсь объяснить,
что ураган сметает крохи
и смерть нельзя предотвратить.
ХИТ 90-х
Давиду Лиадзе
Такая музыка, братан.
Такая грустная музы’ка.
Смолкает напрочь барабан,
стихает эхо после крика.
Такие новости, дружок.
Такие грустные детали.
Давай налью на посошок,
пока мы с корточек не встали.
Смотри – я плачу как во сне,
смотри – всё движется за гранью.
И музыка, что есть во мне,
полна известною печалью.
И наш излюбленный мотив –
?на белом-белом покрывале? –
звучит сверх всяких перспектив
погрязнуть в эдакой печали.
Поскольку майская гроза
для нас победно отгремела,
и по хрусталику слеза
ползёт за грань водораздела.
Поскольку нас никто не ждёт,
никто не плачет на пороге,
и очень скоро жизнь пройдёт,
погрязнув в эдакой тревоге.
Так пусть удастся нам пройти
пути земные вдохновенно –
как пишет Грин, хотя, увы,
все не умрём одновременно.
И будет кто-то тосковать
о том, кто раньше жизнь покинул.
И будет музыка плескать
в сердца трагическим мотивом.
Я вновь включу бессмертный хит,
что в исполненьи Казаченко,
и загрущу под тот мотив
печальной музыки зачем-то.
ВОРОНЕЖСКИЙ ПАРЕНЬ
Воронежский славный мальчик
влюбился в Москве и плачет.
Подобный поступок приватный
душевный лишь сдвиг обозначит.
Влюбился в одну девчонку.
Девчонка не носит чёлку.
Порой мастерит причёски.
Зимой наряжает ёлку.
А летом наденет майку,
и снимет с парня фуфайку,
и веки его закроет,
и вырвет из пальцев пайку.
Воронежский славный парень
замёрз и так поздно оттаял.
Зачем, на фига он влюбился –
уже никогда не узнаем.
ТОПОЛЬ
Золотится тополь в светлом небе.
Семь часов утра.
Хорошо проснуться на рассвете.
Уходить пора.
Майский шелест, майская работа,
школьные дела.
Временами так любить охота.
Уходить пора.
Я иду прохладою дворовой
в школьный кабинет.
Если ты захочешь, будь собою,
передай привет.
Укради поверженный рассудок,
сверженную власть.
Укради и сердце – кроме шуток –
помоги упасть.
Но не надо сковывать движенья,
сковывать меня.
Без движенья нет стихотворенья –
музыка моя.
Без движенья нет меня на свете,
нету никого.
Если ты захочешь, в светлом небе
облако одно.
Если ты захочешь, утром ранним –
светлая печаль.
Золотятся тополя на грани,
и любить не жаль.
ГОУ СОШ (ЗАВУЧУ)
В нашей школе что-то всё неладно,
временами полная фигня.
Вот вчера мой драгоценный завуч
накричала грубо на меня.
Лихорадит современных деток,
не хотят готовиться к ЕГЭ.
Утешает то, что скоро лето.
Вы в Амур уедете к себе.
В смысле только то, что будет отдых,
а не то что – в смысле с глаз долой.
Где-то далеко на чёрных водах
бесподобный отблеск голубой.
Бесподобный отблеск синеватый,
накрывает нежная волна.
Думаю, что мы не виноваты,
виновата, думаю, Москва.
Мы в столицу прём из ниоткуда,
учим в ней неведомо кого.
Я таков, что я не верю в чудо,
только вот и мне – не всё равно.
ЛОМОНОСОВА, 100
Макаров Саня собирает
к себе на пьянку в сотый дом.
За стадионом, за сараем –
путями разными идём.
Но всё закончится однажды,
и расплескается прибой,
переместится тигр бумажный
бесшумно в пламень голубой.
Мы разбегаемся по свету,
а смерть отыскивает нас,
и ни стихов, ни мыслей нету
на эту трудность про запас.
Гремит война, бушуют годы,
стоит кирпичный красный дом,
выходит что-то там из моды,
а мы бухать к тебе идём.
***
Давиду Лиадзе
Ты пил в тот раз вискарь или коньяк
среди недели. Ах, плохой рабочий.
И не могли унять тебя никак
училки молодые ближе к ночи.
Частично в банкомате снял аванс
и грезил кабаком в разгар гулянки,
а утром был тяжёлый декаданс
по случаю отхода после пьянки.
Пришлось просить внеплановый отгул,
рассказывать директору побаски.
Да хоть бы кто зловредную нагнул
и сделал ей приятное как в сказке.
А то ведь забодала коллектив,
задёргала, затыркала, паскуда.
И просто не осталось перспектив,
чем в жопу пьяным выползти оттуда.
А в общем в школе, знаешь, хорошо.
Сосредоточенно в окошко смотрит кроха.
Учебный год для нас с тобой прошёл
неплохо, я скажу тебе, неплохо.
ОРЕХОВО
Григорию Шувалову
Пластилин курили, водку пили,
поднимались в горку по грязи.
Этот путь не без труда осилив,
возле гаражей притормози.
Подождём поэта с чемоданом,
подождём поэта с шашлыком –
подождём давай, спешить куда нам
под дождливым неба потолком?
Вдалеке на склоне травы влажны
и темны. И ручеёк внизу.
Очень хорошо, что лист бумажный
сохранит подобную слезу.
Мы ещё поедем за границу
в славный русский город Роттердам,
замараем первую страницу
в качестве автографа к стихам.
Где-то бродит наше вдохновенье
и ведёт в Начало* и в Шексну.
Грустное твоё стихотворенье
трогает сердечную струну.
Нависает пасмурное небо,
пристально разглядывает нас.
Было всё: шашлык, кусочек хлеба
и огонь, который не погас.
Июнь 2010
*Начало – посёлок, в котором я вырос (Воронежская обл., Россошанский р-он.).
НА ЧАС НАЗАД
Мои квартирные владенья
обводит твой тоскливый взгляд.
Я подберу стихотворенье,
чтоб всё вернуть на час назад.
Я прочитаю заклинанье
на час назад, на целый год,
и сократится расстоянье,
пойдёт мурашками живот.
Как поздно смотримся по рекам
в рябые эти зеркала.
Ты оставайся человеком,
а я сгорю теперь дотла.
Я отмотаю жизнь обратно
и твой увижу детский сад,
где ты в бантах невероятно
смеёшься, плачешь – всё подряд.
Где ты рисуешь мелом солнце,
и обрываешь лепестки
и смотришь, смотришь за оконце,
туда, где пляшут мотыльки.
Туда, где бабочек порханье
и танец ленты невпопад,
где я читаю заклинанье,
чтоб всё вернуть на час назад.
МОРЕ
-1-
А потом приходила она,
танцевала в ночи босиком,
и с лихвой накрывала волна
след её на прибое морском.
Цепь анапских курортных огней,
небо тёмное, с солью вода -
было несколько сказочных дней
и не будет уже никогда.
Значит, я в этот вечер напьюсь -
ты прогонишь меня, ляжешь спать,
а когда я усну и проснусь,
ты как призрак растаешь опять.
И над морем небес полотно
зафиксирует грустный рассказ.
Это было всё очень давно.
Это было всё прямо сейчас.
-2-
Ты уезжаешь, уезжаешь,
мы очень нежно говорим,
ты так трагически мешаешь
судьбу и горьковатый дым.
И мой вокзал беспрекословный,
где пиво, мёд и облака,
нас осудил вполне условно
на час, на месяц, на века.
Пускай всё снова повторится -
себе чуть внятно говорю,
пускай по новой воплотится
судьба твоя в судьбу мою.
Пускай ты выйдешь на вокзале
ещё разок, ещё разок,
чтоб мы друг друга опознали -
один штришок, один мазок.
А дальше, сев в такси ночное,
мы покатили б наугад -
как всё прекрасно, бог с тобою,
в тени значительных утрат.
Как всё прекрасно и нелепо.
Как всё трагично и легко.
Горит значительное небо
и гаснет близко... далеко.
Июль 2010
***
Так сладко жить и всё-таки опасно –
боюсь влюбиться в милую Лолиту.
Я представляю лик её прекрасный,
когда ложусь под штангу деловито.
Цвети цветком – как сказано поэтом –
и улыбайся миру, улыбайся.
Ты только навсегда в душе при этом
ребёнком безупречным оставайся.
Ты только навсегда люби и помни,
люби и помни всё на этом свете,
ты только навсегда меня запомни –
учи’теля в трагическом расцвете.
Ведь дождик был, но к вечеру прошёл он,
была картинка, а теперь не стало,
где я в азарте лезвием дешёвым
оценку вырезаю из журнала.
Расти, мой свет, жестокая Лолита,
и ни на что так просто не решайся.
А ты, поэт, главенствуй деловито,
кури в окно, молчи и сокрушайся.
В прошлой жизни ранен немцем в грудь,
вот смотри: родимое пятно.
За окошком очень уж темно,
милая, напой мне что-нибудь.
Песню спой про город золотой.
Я тогда покинул Ленинград,
смертный, но ещё живой солдат,
чтоб сейчас вот здесь побыть с тобой.
Если это чушь и полный бред,
если я тогда не воевал,
если насмерть я в бою не пал,
значит нас нигде и вправду нет.
Апрель 2010
***
Мне не надо ни взрыва, ни резких движений,
наползают на город холодные тучи.
Посмотри на меня, неудачник Евгений,
без любви, без любви и спокойней и лучше.
Всё равно в человеке достаточно горя,
так зачем падать в сено, где спрятаны вилы?
И шумит и поёт беспокойное море,
словно в сердце твоём только море и было.
В сердце сплин через край, но уже послезавтра
ты летишь с чердака на душистое сено:
только что-то пронзает лопатки внезапно,
только что-то сокрыто за этим посевом.
ШУМ ВРЕМЕНИ
Летят стрекозы над землёй,
летят крупинки снега.
Мы стали звуком, белой тлёй,
мы стали шумом века.
Мы говорим: грядёт тайфун,
грядут лихие беды.
Мы превратились в белый шум,
в пространный отзвук Леты.
Мы говорим себе подчас
о важном и ненужном.
Мы говорим: прости всех нас
и топаем по лужам.
Мы превратились в полотно
для хроникальной ленты.
Смешное глупое кино,
трагичные моменты.
ПРОСТО МАРИЯ
Знать прогоркло за ночь небо,
стало мутным-мутным дымом.
Ты ушла в ту ночь за хлебом
и пошла куда-то мимо.
Может, нас совсем не станет?
Никогда не верил в это.
Для чего тогда ведь память,
моря шум Господним летом?
Для чего друзья нас любят,
предают, по счёту платят?
Почему выходят люди
в пиджаках и белых платьях?
Почему тебя назвали
просто жизнь, Мария просто.
Постели в прохладном зале
накрахмаленную простынь.
ВО ВРЕМЯ ДОЖДЯ В МОСКВЕ
Во время дождя в Москве –
Москва становится ближе.
Приятель ведёт ?Рено?,
и я очень много вижу.
Во время дождя в Москве –
Москву бороздят циклоны.
Приятель ведёт авто’:
развязки, ухабы, склоны.
Смотри – шепчу я себе –
вон там Воробьёвы горы.
Вон там на твоей судьбе
косого дождя просторы.
Такой пейзаж по душе.
Апрельский клейкий листочек.
И дождик идёт уже
пятнадцать… шестнадцать строчек.
ИВАН-ЧЕРЕМШИНА
Мой дед работал в кочегарке,
зимой отапливал совхоз.
Он ?сникерс? приносил, подарки
такого рода, всё что мог.
И он любил поддать немного.
Любил забрать с собой меня.
Мы выходили на дорогу,
как на тропу где западня.
А по весне в сельхозмашину
садился, ехал на страду.
Цвела и пахла черемшина
на всю огромную страну.
И в поле тоже выпивал он
среди распахнутых небес.
И комбикорма было валом,
и живность набирала вес.
Трудились пчёлы над цветками,
таскали тяжесть муравьи.
Чем мы почтим тебя – венками?
Прими, Иван, стихи мои.
НА КУХНЕ
Помой посуду за собой,
протри от крошек стол.
Варенье в чашке голубой,
линолеумный пол.
На кухне мы едим и пьём,
на кухне, может быть,
сто лет с тобою проживём –
мы будем есть и пить.
А вот когда закатный свет
ударит по окну,
мы неспеша сойдём на нет,
мы прекратим войну.
И будет телик говорить,
вещать свой нудный сказ.
И будет кто-то есть и пить
на кухне после нас.
СМЕРТЬ
Подобно мраморной богине,
ты стала оттиском судьбы.
Уже идут косые ливни
на шепоток твоей мольбы.
Осталась ты одна навечно
и оттеняешь неба край.
Людских сердец бесчеловечных
тепло живое забирай.
Возьми себе мою аорту,
и кровь по мрамору разлей,
и запиши меня в когорту
своих излюбленных друзей.
А станет вдруг предельно скучно,
не убивайся на корню –
пройдись по мякоти двуручкой,
нет, я серьёзно говорю.
Пронзи стрелою с арбалета
смешных любовников в стогу,
затем чтобы в начале лета
они закончили страду.
И современных меломанов,
что ходят с музыкой в ушах,
дави гружёным самосвалом,
не отставая ни на шаг.
Зачем твержу я эти строки?
кому пытаюсь объяснить,
что ураган сметает крохи
и смерть нельзя предотвратить.
ХИТ 90-х
Давиду Лиадзе
Такая музыка, братан.
Такая грустная музы’ка.
Смолкает напрочь барабан,
стихает эхо после крика.
Такие новости, дружок.
Такие грустные детали.
Давай налью на посошок,
пока мы с корточек не встали.
Смотри – я плачу как во сне,
смотри – всё движется за гранью.
И музыка, что есть во мне,
полна известною печалью.
И наш излюбленный мотив –
?на белом-белом покрывале? –
звучит сверх всяких перспектив
погрязнуть в эдакой печали.
Поскольку майская гроза
для нас победно отгремела,
и по хрусталику слеза
ползёт за грань водораздела.
Поскольку нас никто не ждёт,
никто не плачет на пороге,
и очень скоро жизнь пройдёт,
погрязнув в эдакой тревоге.
Так пусть удастся нам пройти
пути земные вдохновенно –
как пишет Грин, хотя, увы,
все не умрём одновременно.
И будет кто-то тосковать
о том, кто раньше жизнь покинул.
И будет музыка плескать
в сердца трагическим мотивом.
Я вновь включу бессмертный хит,
что в исполненьи Казаченко,
и загрущу под тот мотив
печальной музыки зачем-то.
ВОРОНЕЖСКИЙ ПАРЕНЬ
Воронежский славный мальчик
влюбился в Москве и плачет.
Подобный поступок приватный
душевный лишь сдвиг обозначит.
Влюбился в одну девчонку.
Девчонка не носит чёлку.
Порой мастерит причёски.
Зимой наряжает ёлку.
А летом наденет майку,
и снимет с парня фуфайку,
и веки его закроет,
и вырвет из пальцев пайку.
Воронежский славный парень
замёрз и так поздно оттаял.
Зачем, на фига он влюбился –
уже никогда не узнаем.
ТОПОЛЬ
Золотится тополь в светлом небе.
Семь часов утра.
Хорошо проснуться на рассвете.
Уходить пора.
Майский шелест, майская работа,
школьные дела.
Временами так любить охота.
Уходить пора.
Я иду прохладою дворовой
в школьный кабинет.
Если ты захочешь, будь собою,
передай привет.
Укради поверженный рассудок,
сверженную власть.
Укради и сердце – кроме шуток –
помоги упасть.
Но не надо сковывать движенья,
сковывать меня.
Без движенья нет стихотворенья –
музыка моя.
Без движенья нет меня на свете,
нету никого.
Если ты захочешь, в светлом небе
облако одно.
Если ты захочешь, утром ранним –
светлая печаль.
Золотятся тополя на грани,
и любить не жаль.
ГОУ СОШ (ЗАВУЧУ)
В нашей школе что-то всё неладно,
временами полная фигня.
Вот вчера мой драгоценный завуч
накричала грубо на меня.
Лихорадит современных деток,
не хотят готовиться к ЕГЭ.
Утешает то, что скоро лето.
Вы в Амур уедете к себе.
В смысле только то, что будет отдых,
а не то что – в смысле с глаз долой.
Где-то далеко на чёрных водах
бесподобный отблеск голубой.
Бесподобный отблеск синеватый,
накрывает нежная волна.
Думаю, что мы не виноваты,
виновата, думаю, Москва.
Мы в столицу прём из ниоткуда,
учим в ней неведомо кого.
Я таков, что я не верю в чудо,
только вот и мне – не всё равно.
ЛОМОНОСОВА, 100
Макаров Саня собирает
к себе на пьянку в сотый дом.
За стадионом, за сараем –
путями разными идём.
Но всё закончится однажды,
и расплескается прибой,
переместится тигр бумажный
бесшумно в пламень голубой.
Мы разбегаемся по свету,
а смерть отыскивает нас,
и ни стихов, ни мыслей нету
на эту трудность про запас.
Гремит война, бушуют годы,
стоит кирпичный красный дом,
выходит что-то там из моды,
а мы бухать к тебе идём.
***
Давиду Лиадзе
Ты пил в тот раз вискарь или коньяк
среди недели. Ах, плохой рабочий.
И не могли унять тебя никак
училки молодые ближе к ночи.
Частично в банкомате снял аванс
и грезил кабаком в разгар гулянки,
а утром был тяжёлый декаданс
по случаю отхода после пьянки.
Пришлось просить внеплановый отгул,
рассказывать директору побаски.
Да хоть бы кто зловредную нагнул
и сделал ей приятное как в сказке.
А то ведь забодала коллектив,
задёргала, затыркала, паскуда.
И просто не осталось перспектив,
чем в жопу пьяным выползти оттуда.
А в общем в школе, знаешь, хорошо.
Сосредоточенно в окошко смотрит кроха.
Учебный год для нас с тобой прошёл
неплохо, я скажу тебе, неплохо.
ОРЕХОВО
Григорию Шувалову
Пластилин курили, водку пили,
поднимались в горку по грязи.
Этот путь не без труда осилив,
возле гаражей притормози.
Подождём поэта с чемоданом,
подождём поэта с шашлыком –
подождём давай, спешить куда нам
под дождливым неба потолком?
Вдалеке на склоне травы влажны
и темны. И ручеёк внизу.
Очень хорошо, что лист бумажный
сохранит подобную слезу.
Мы ещё поедем за границу
в славный русский город Роттердам,
замараем первую страницу
в качестве автографа к стихам.
Где-то бродит наше вдохновенье
и ведёт в Начало* и в Шексну.
Грустное твоё стихотворенье
трогает сердечную струну.
Нависает пасмурное небо,
пристально разглядывает нас.
Было всё: шашлык, кусочек хлеба
и огонь, который не погас.
Июнь 2010
*Начало – посёлок, в котором я вырос (Воронежская обл., Россошанский р-он.).
НА ЧАС НАЗАД
Мои квартирные владенья
обводит твой тоскливый взгляд.
Я подберу стихотворенье,
чтоб всё вернуть на час назад.
Я прочитаю заклинанье
на час назад, на целый год,
и сократится расстоянье,
пойдёт мурашками живот.
Как поздно смотримся по рекам
в рябые эти зеркала.
Ты оставайся человеком,
а я сгорю теперь дотла.
Я отмотаю жизнь обратно
и твой увижу детский сад,
где ты в бантах невероятно
смеёшься, плачешь – всё подряд.
Где ты рисуешь мелом солнце,
и обрываешь лепестки
и смотришь, смотришь за оконце,
туда, где пляшут мотыльки.
Туда, где бабочек порханье
и танец ленты невпопад,
где я читаю заклинанье,
чтоб всё вернуть на час назад.
МОРЕ
-1-
А потом приходила она,
танцевала в ночи босиком,
и с лихвой накрывала волна
след её на прибое морском.
Цепь анапских курортных огней,
небо тёмное, с солью вода -
было несколько сказочных дней
и не будет уже никогда.
Значит, я в этот вечер напьюсь -
ты прогонишь меня, ляжешь спать,
а когда я усну и проснусь,
ты как призрак растаешь опять.
И над морем небес полотно
зафиксирует грустный рассказ.
Это было всё очень давно.
Это было всё прямо сейчас.
-2-
Ты уезжаешь, уезжаешь,
мы очень нежно говорим,
ты так трагически мешаешь
судьбу и горьковатый дым.
И мой вокзал беспрекословный,
где пиво, мёд и облака,
нас осудил вполне условно
на час, на месяц, на века.
Пускай всё снова повторится -
себе чуть внятно говорю,
пускай по новой воплотится
судьба твоя в судьбу мою.
Пускай ты выйдешь на вокзале
ещё разок, ещё разок,
чтоб мы друг друга опознали -
один штришок, один мазок.
А дальше, сев в такси ночное,
мы покатили б наугад -
как всё прекрасно, бог с тобою,
в тени значительных утрат.
Как всё прекрасно и нелепо.
Как всё трагично и легко.
Горит значительное небо
и гаснет близко... далеко.
Июль 2010
***
Так сладко жить и всё-таки опасно –
боюсь влюбиться в милую Лолиту.
Я представляю лик её прекрасный,
когда ложусь под штангу деловито.
Цвети цветком – как сказано поэтом –
и улыбайся миру, улыбайся.
Ты только навсегда в душе при этом
ребёнком безупречным оставайся.
Ты только навсегда люби и помни,
люби и помни всё на этом свете,
ты только навсегда меня запомни –
учи’теля в трагическом расцвете.
Ведь дождик был, но к вечеру прошёл он,
была картинка, а теперь не стало,
где я в азарте лезвием дешёвым
оценку вырезаю из журнала.
Расти, мой свет, жестокая Лолита,
и ни на что так просто не решайся.
А ты, поэт, главенствуй деловито,
кури в окно, молчи и сокрушайся.
Метки:
