Сергей Жадан - из книги Огнестрельные и ножевые
Мой старик
Мой старик, когда умирал, захлебываясь кровавой харкотиной,
В пустой палате отделения туберкулезного,
Так и не смог понять, что сделали с его родиной,
Все те твари, что сегодня торгуют ей оптом и в розницу.
Моя мама распродала после смерти все его вещи,
И живет гражданским браком с каким-то чайником,
Она прячет от меня свои вздохи и сны свои вещие,
Запирается на ночь в комнате, чтобы я не подслушал случайно.
Он до сих пор колет меня своим кашлем, словно шипами,
Является ко мне по ночам, будто с черного входа,
И я знаю, ничто не тяготит нас так, как наша память,
И хуже всего, что она лишь тяжелеет с каждым годом.
Он называет мне имена врачей, которые его убили,
Зовет меня отомстить за его агонию,
Говорит: малой, в тебе нет ни злости, ни силы
Ты сдал их, малой, как сдают постель проводникам в вагоне.
Нет у тебя , малой, твоей неньки, твоей Украины,
И все кто так дорог тебе сгорят в своих будничных войнах,
Рассеетесь как цыгане, исчезнете как караимы,
И раз уж все в жопе, хотя бы умри достойно.
Сколько можно терпеть еще их пересуды и толки,
Их очки и будильники, их вещи, телами согретые,
Вырви им глотки, малой, сделай так, чтоб замолкли,
Сожги их, малой, как сжигают в печи газеты.
И я достаю бензин и старые рыбацкие снасти,
И развожу в комнате огонь, который нас всех покроет,
Я знаю, ничто не может иметь надо мною власти,
Кроме клокочущего в горле голоса крови.
Хорошо, когда тебе снятся подпольщики и партизаны,
Плохо, когда их визит провоцирует рвоту,
Эта власть пробуждает во мне интерес к тесаками и катанам,
Эта недодержава убивает во мне патриота.
Страна, в которой выживание считают талантом,
В которой вся твоя биография – череда мертвяков и стрелок,
Называет меня теперь злостным убийцей и спекулянтом,
Опрашивает потерпевших, заводит дело.
Пусть теперь прокуратура засыпет меня своим спамом,
Пусть смоет дождями все улицы с их светофорами,
Пусть появятся миротворцы и выжгут черным напалмом,
Горячие электростанции моего беспокойного города.
Пусть попробуют они тогда без нас все это склеить,
Учесть все обстоятельства, что складываются не в их пользу,
Священное пламя солнца занимается все смелее,
Герои не умирают от туберкулеза.
*****
И что тогда вышла за осень, с бегствами и кредитами,
Ночевкам по разным норам, каждый день новым,
Звонками с чужих телефонов, что были настолько убитыми,
Что сыпались прямо в руках, так им было хреново.
Но она смотрела так, будто ее все устраивало,
Все эти многоэтажки, пейзажи унылые,
И когда можно было уйти – она оставалась, как правило,
И когда можно было остаться, она уходила.
А по ночам она читала мне церковные сборники,
Поскольку у нас тогда не было особого выбора,
Про деянья святого Франциска,
Что всегда представлялись мне спорными,
Там где он выходит на берег и проповедует рыбам.
Он рассказывает рыбам о том, что есть у нас общего,
Про черную книгу воздуха, в которой подсчитано все до последнего волоса
Про боль, с которой мы боремся, про сны, что растут, набухают почками,
Пропитываясь дыханием нашим,
Чертами
И голосом
Рассказывает про ветер под кожей,
Что играет с нашими нервами.
Про длинные женские волосы, которыми так дорожили мы,
Про глубокие проточные воды, куда не стоит забрасывать неводы,
Чтоб не выловить птиц с порванными сухожилиями.
Стоит и говорит рыбам, не зная ни жажды, ни голода,
Про хрупкость их плавников, про шторма, что выбрасывают их на сушу,
И рыбы внимают ему, высунув из воды свои головы,
Задыхаются, но слушают.
****
Мы поспели до ночи, двигаясь через тьму,
Караваном из трех грузовых зилков,
Обошли перевал, что лежал в густом дыму
И простреливался одним из пехотных полков.
На подворье уже было слышно соседей и их родню,
И в морозном воздухе таял дым анаши,
И угрюмые бойцы подсаживались ближе к огню
И забивали патроны в свои калаши.
Печальные женщины, дежурившие у двери,
Только мы вошли, отступили без лишних слов,
И держали в руках армейские фонари,
Отгоняя тени от наших упрямых лбов.
Капитан сказал: Мария, все пути, что вели сюда,
Ныне светят во тьме, словно кто-то включил огоньки,
И усталые пастыри гонят по ним стада,
И несут на плечах одеяла и вещмешки,
Все потоки, Мария, все реки, дожди и ключи,
Застуженные, словно горла больных детей,
Ныне льют серебром, даже звезды в холодной ночи
Загораются ярко отголоском добрых вестей.
Твой малой, когда вырастет, выучит все языки,
Что придумали люди, он однажды узнает всё,
В нем живет наша злая боль, что стучит в виски,
Что заводит нас, подхватывает нас и несет.
Ему будет внимать и агнец, и лев, и гад,
Ему хватит любви, чтоб расставить свои посты
И стеречь до конца времен наш трофейный склад,
Подконтрольные нам долины, высоты, мосты.
Ведь пока дети, Мария, рождаются здесь от нас,
Пока они растут на нашей земле святой,
Есть кому биться за любую из пристрелянных трасс,
И есть кому встать в наш нерушимый строй.
И пока нам во сне являются праотцы,
Не указ нам ни один Спаситель, ни один Аллах,
Все проходит ,сестра, вечны только рубцы
От шрапнели и пуль на наших черных телах.
Так пусть он растет рядом с нами, рука к руке,
Пусть учится править и спуску врагам не давать,
Закончив, старшой порылся в походном мешке
И старый фабричный ТТ положил на кровать.
И тогда мы все, те, кто стоял за ним,
Начали доставать ножи, амулеты пруты,
Кто-то вынул наваху, с лезвием выкидным,
Положил, отошел, чтоб другие могли подойти.
Там уже лежало золото и ковры,
Фарфор, бронза и множество теплых вещей,
И стояло за окнами небо черней дыры,
И дым поднимался в него из сельских печей.
И одна из женщин, подняв свой фонарь с земли,
Словно ведьма с месяцем, вышла в дверной проем,
И все, кто был в доме, следом за ней пошли,
По высокому снегу, но не тонули в нем.
Иммигрант зонг
Нет ничего прочнее, чем эти вещи,
Нет ничего роднее, чем эти муки,
На выезде из города снег ляжет ему на плечи,
Коснувшись его лица, словно женские руки.
Дорогою перегоном поезд на запад мчится,
Рыдает губная гармонь, постель провоняла дымом,
Эхом второй мировой пусть будут тебе заграница,
Суровые бары, полные беженцев и пилигримов.
Ведь он не вернется домой, отныне и вовеки,
Вода всех океанов ему омывает веки,
Ведь что ты возьмешь с него, с того, кто застрял когда-то
Среди блаженной памяти красных пятидесятых.
Кроме готических контуров заученных им алфавитов,
Кроме гранат и таблеток, голубей и почтовых открыток,
Память ходит за ним, следит за движением каждым
В одну и ту же реку снаряд не влетает дважды.
Улица затихает, дрожат от натуги вены,
Смиренье больную плоть пронзает заточкой острой
Когда приходит смерть, когда оседает пена,
Когда последнее имя выдыхаешь в холодный воздух.
Ведь смерть прилипает к зубам приторной сахарной пудрой,
Со смертью приходит терпенье, спускается и дается,
И вдруг наступает тишь, долгожданная словно утро
В которой не слышно даже, как сердце твое бьется.
Малой.
Пока он сидел, переписали уже конституцию,
И все бабы его нарожали детей и пустили корни.
Его адвокат смылся в Штаты, прокурор перебрался в Турцию,
И лишь он сидел себе, такой же, как был, непокорный.
Сидел в одиночной, сидел в общей, с арабами,
Воевал с хозяином, просвещался по мере возможного,
Сидел с замминистра связи и какими-то там пиратами,
Прокаженными и пророками, святыми и отмороженными.
Мы сами решили его забрать, когда он, наконец, отчалится,
Приехали и подхватили прям под тюремными стенами,
Чтоб не думал он, что о нем тут никто не парится
Как бы кто ни дырявил нас ножевыми и огнестрельными.
Там все тебя ждут, малой, говорили ему взволновано,
Все наши забились, когда ж ты приедешь, братик,
Говорили и смотрели, что там у него нарисовано
На пожеванной коже, что светилась под грязными ватником,
А там были выбиты купола под ажурными кровлями,
И пудовые якоря, что делали его похожим на капитана без кителя,
И горячие женские профили, как-то связанные с его любовями,
И голова Сталина под левым соском, как голова Иоанна Крестителя.
И когда вдалеке показался наш город любимый,
Спаявший нас всех в одно нерушимое целое,
Он сказал ?тормозни? и смотрел на фабричные дымы
Разглядывал город свой будто бы в трубку прицела он.
Там на въезде ждали его должники с кредиторами,
С друзьями и конкурентами, сестрами и нареченными,
С блаженными и слепыми, с радостными и хворыми,
С цыганами и растаманами, татарами и чеченами.
Ждали его немые, ждали контуженые,
Дети с горькими пряности и девчата с дешевыми кольцами,
Даже мертвые выйдя из склепов, стояли тут же и
Когда бы не вонь, так никто б и не знал, что они уже кончились.
И как только он подошел к ним, они отозвались
Приветствуя его криками, песням, танцами,
И каждый из них говорил соседу: ?Смотри-ка, Вася,
Это ж малой возвращается, малой возвращается.
Теперь-то он очистит наш город от всякой падали,
Он залечит все наши раны, накормит всех нищих,
Он поставит на ноги наших детей и дядюшек,
Спасет всех тритонов в отравленном водохранилище
Так восславим его в городе, что держится верою нашей,
Стелем путь ему пальмовыми листьями и своими одеждами,
Пишем имя его на домах врагов его черною сажей,
Делимся с ним своей радостью, светлою и безмежною.
И вот малой стоял в той толпе, обнимая, по очереди
Демонов с фаерами и ангелов с грязными перьями,
Обнимал и понимал, чем за все это уплочено,
Обнимал и обмывал свои длинные волосы кагором и хересом.
Обнимал, обращаясь к ним стихами и сказами,
А сам думал, куда ж мне идти с этой дикой оравою,
Им сегодня легко будет вешать, рубить и наказывать,
Ведь отвечать всегда будет тот, кого только что славили
Поскольку в наших местах с нашим фартом и гонором
Нам остается разве что ждать и молиться,
Когда ж придет царь Иудейский со своими законами
И возьмет всю вину на себя, если сможем с ним договориться.
Потому и ликует, встречая меня, этот буйный паноптикум,
Потому и выходит за мной из лечебниц, тюрем и крематориев,
Какие пророки?!! Они не верят даже синоптикам,
Они даже царство Божие мнят оккупированной территорией.
Ведь по правде все они – и буйные, и невозмутимые,
Боятся своего фарта и своего везения,
Боятся моего голоса, боятся моего имени,
И будут бояться его до смерти, даже дольше –
До Воскресения
И будут бояться, поскольку им есть тут чего бояться
И есть что скрывать от детей, матерей и демонов,
А раз так, то где мои слезы, где моя черная пятница,
Где рубцы на покоцаной шкуре моей, где они?
Беременные женщины несли на подносах за ним чьи-то головы,
Катились фургоны с какой-то диковинной сволочью,
И пьяные ангелы проносились над ним словно боинги
От трамвайной линии –
До станции сортировочной
Мой старик, когда умирал, захлебываясь кровавой харкотиной,
В пустой палате отделения туберкулезного,
Так и не смог понять, что сделали с его родиной,
Все те твари, что сегодня торгуют ей оптом и в розницу.
Моя мама распродала после смерти все его вещи,
И живет гражданским браком с каким-то чайником,
Она прячет от меня свои вздохи и сны свои вещие,
Запирается на ночь в комнате, чтобы я не подслушал случайно.
Он до сих пор колет меня своим кашлем, словно шипами,
Является ко мне по ночам, будто с черного входа,
И я знаю, ничто не тяготит нас так, как наша память,
И хуже всего, что она лишь тяжелеет с каждым годом.
Он называет мне имена врачей, которые его убили,
Зовет меня отомстить за его агонию,
Говорит: малой, в тебе нет ни злости, ни силы
Ты сдал их, малой, как сдают постель проводникам в вагоне.
Нет у тебя , малой, твоей неньки, твоей Украины,
И все кто так дорог тебе сгорят в своих будничных войнах,
Рассеетесь как цыгане, исчезнете как караимы,
И раз уж все в жопе, хотя бы умри достойно.
Сколько можно терпеть еще их пересуды и толки,
Их очки и будильники, их вещи, телами согретые,
Вырви им глотки, малой, сделай так, чтоб замолкли,
Сожги их, малой, как сжигают в печи газеты.
И я достаю бензин и старые рыбацкие снасти,
И развожу в комнате огонь, который нас всех покроет,
Я знаю, ничто не может иметь надо мною власти,
Кроме клокочущего в горле голоса крови.
Хорошо, когда тебе снятся подпольщики и партизаны,
Плохо, когда их визит провоцирует рвоту,
Эта власть пробуждает во мне интерес к тесаками и катанам,
Эта недодержава убивает во мне патриота.
Страна, в которой выживание считают талантом,
В которой вся твоя биография – череда мертвяков и стрелок,
Называет меня теперь злостным убийцей и спекулянтом,
Опрашивает потерпевших, заводит дело.
Пусть теперь прокуратура засыпет меня своим спамом,
Пусть смоет дождями все улицы с их светофорами,
Пусть появятся миротворцы и выжгут черным напалмом,
Горячие электростанции моего беспокойного города.
Пусть попробуют они тогда без нас все это склеить,
Учесть все обстоятельства, что складываются не в их пользу,
Священное пламя солнца занимается все смелее,
Герои не умирают от туберкулеза.
*****
И что тогда вышла за осень, с бегствами и кредитами,
Ночевкам по разным норам, каждый день новым,
Звонками с чужих телефонов, что были настолько убитыми,
Что сыпались прямо в руках, так им было хреново.
Но она смотрела так, будто ее все устраивало,
Все эти многоэтажки, пейзажи унылые,
И когда можно было уйти – она оставалась, как правило,
И когда можно было остаться, она уходила.
А по ночам она читала мне церковные сборники,
Поскольку у нас тогда не было особого выбора,
Про деянья святого Франциска,
Что всегда представлялись мне спорными,
Там где он выходит на берег и проповедует рыбам.
Он рассказывает рыбам о том, что есть у нас общего,
Про черную книгу воздуха, в которой подсчитано все до последнего волоса
Про боль, с которой мы боремся, про сны, что растут, набухают почками,
Пропитываясь дыханием нашим,
Чертами
И голосом
Рассказывает про ветер под кожей,
Что играет с нашими нервами.
Про длинные женские волосы, которыми так дорожили мы,
Про глубокие проточные воды, куда не стоит забрасывать неводы,
Чтоб не выловить птиц с порванными сухожилиями.
Стоит и говорит рыбам, не зная ни жажды, ни голода,
Про хрупкость их плавников, про шторма, что выбрасывают их на сушу,
И рыбы внимают ему, высунув из воды свои головы,
Задыхаются, но слушают.
****
Мы поспели до ночи, двигаясь через тьму,
Караваном из трех грузовых зилков,
Обошли перевал, что лежал в густом дыму
И простреливался одним из пехотных полков.
На подворье уже было слышно соседей и их родню,
И в морозном воздухе таял дым анаши,
И угрюмые бойцы подсаживались ближе к огню
И забивали патроны в свои калаши.
Печальные женщины, дежурившие у двери,
Только мы вошли, отступили без лишних слов,
И держали в руках армейские фонари,
Отгоняя тени от наших упрямых лбов.
Капитан сказал: Мария, все пути, что вели сюда,
Ныне светят во тьме, словно кто-то включил огоньки,
И усталые пастыри гонят по ним стада,
И несут на плечах одеяла и вещмешки,
Все потоки, Мария, все реки, дожди и ключи,
Застуженные, словно горла больных детей,
Ныне льют серебром, даже звезды в холодной ночи
Загораются ярко отголоском добрых вестей.
Твой малой, когда вырастет, выучит все языки,
Что придумали люди, он однажды узнает всё,
В нем живет наша злая боль, что стучит в виски,
Что заводит нас, подхватывает нас и несет.
Ему будет внимать и агнец, и лев, и гад,
Ему хватит любви, чтоб расставить свои посты
И стеречь до конца времен наш трофейный склад,
Подконтрольные нам долины, высоты, мосты.
Ведь пока дети, Мария, рождаются здесь от нас,
Пока они растут на нашей земле святой,
Есть кому биться за любую из пристрелянных трасс,
И есть кому встать в наш нерушимый строй.
И пока нам во сне являются праотцы,
Не указ нам ни один Спаситель, ни один Аллах,
Все проходит ,сестра, вечны только рубцы
От шрапнели и пуль на наших черных телах.
Так пусть он растет рядом с нами, рука к руке,
Пусть учится править и спуску врагам не давать,
Закончив, старшой порылся в походном мешке
И старый фабричный ТТ положил на кровать.
И тогда мы все, те, кто стоял за ним,
Начали доставать ножи, амулеты пруты,
Кто-то вынул наваху, с лезвием выкидным,
Положил, отошел, чтоб другие могли подойти.
Там уже лежало золото и ковры,
Фарфор, бронза и множество теплых вещей,
И стояло за окнами небо черней дыры,
И дым поднимался в него из сельских печей.
И одна из женщин, подняв свой фонарь с земли,
Словно ведьма с месяцем, вышла в дверной проем,
И все, кто был в доме, следом за ней пошли,
По высокому снегу, но не тонули в нем.
Иммигрант зонг
Нет ничего прочнее, чем эти вещи,
Нет ничего роднее, чем эти муки,
На выезде из города снег ляжет ему на плечи,
Коснувшись его лица, словно женские руки.
Дорогою перегоном поезд на запад мчится,
Рыдает губная гармонь, постель провоняла дымом,
Эхом второй мировой пусть будут тебе заграница,
Суровые бары, полные беженцев и пилигримов.
Ведь он не вернется домой, отныне и вовеки,
Вода всех океанов ему омывает веки,
Ведь что ты возьмешь с него, с того, кто застрял когда-то
Среди блаженной памяти красных пятидесятых.
Кроме готических контуров заученных им алфавитов,
Кроме гранат и таблеток, голубей и почтовых открыток,
Память ходит за ним, следит за движением каждым
В одну и ту же реку снаряд не влетает дважды.
Улица затихает, дрожат от натуги вены,
Смиренье больную плоть пронзает заточкой острой
Когда приходит смерть, когда оседает пена,
Когда последнее имя выдыхаешь в холодный воздух.
Ведь смерть прилипает к зубам приторной сахарной пудрой,
Со смертью приходит терпенье, спускается и дается,
И вдруг наступает тишь, долгожданная словно утро
В которой не слышно даже, как сердце твое бьется.
Малой.
Пока он сидел, переписали уже конституцию,
И все бабы его нарожали детей и пустили корни.
Его адвокат смылся в Штаты, прокурор перебрался в Турцию,
И лишь он сидел себе, такой же, как был, непокорный.
Сидел в одиночной, сидел в общей, с арабами,
Воевал с хозяином, просвещался по мере возможного,
Сидел с замминистра связи и какими-то там пиратами,
Прокаженными и пророками, святыми и отмороженными.
Мы сами решили его забрать, когда он, наконец, отчалится,
Приехали и подхватили прям под тюремными стенами,
Чтоб не думал он, что о нем тут никто не парится
Как бы кто ни дырявил нас ножевыми и огнестрельными.
Там все тебя ждут, малой, говорили ему взволновано,
Все наши забились, когда ж ты приедешь, братик,
Говорили и смотрели, что там у него нарисовано
На пожеванной коже, что светилась под грязными ватником,
А там были выбиты купола под ажурными кровлями,
И пудовые якоря, что делали его похожим на капитана без кителя,
И горячие женские профили, как-то связанные с его любовями,
И голова Сталина под левым соском, как голова Иоанна Крестителя.
И когда вдалеке показался наш город любимый,
Спаявший нас всех в одно нерушимое целое,
Он сказал ?тормозни? и смотрел на фабричные дымы
Разглядывал город свой будто бы в трубку прицела он.
Там на въезде ждали его должники с кредиторами,
С друзьями и конкурентами, сестрами и нареченными,
С блаженными и слепыми, с радостными и хворыми,
С цыганами и растаманами, татарами и чеченами.
Ждали его немые, ждали контуженые,
Дети с горькими пряности и девчата с дешевыми кольцами,
Даже мертвые выйдя из склепов, стояли тут же и
Когда бы не вонь, так никто б и не знал, что они уже кончились.
И как только он подошел к ним, они отозвались
Приветствуя его криками, песням, танцами,
И каждый из них говорил соседу: ?Смотри-ка, Вася,
Это ж малой возвращается, малой возвращается.
Теперь-то он очистит наш город от всякой падали,
Он залечит все наши раны, накормит всех нищих,
Он поставит на ноги наших детей и дядюшек,
Спасет всех тритонов в отравленном водохранилище
Так восславим его в городе, что держится верою нашей,
Стелем путь ему пальмовыми листьями и своими одеждами,
Пишем имя его на домах врагов его черною сажей,
Делимся с ним своей радостью, светлою и безмежною.
И вот малой стоял в той толпе, обнимая, по очереди
Демонов с фаерами и ангелов с грязными перьями,
Обнимал и понимал, чем за все это уплочено,
Обнимал и обмывал свои длинные волосы кагором и хересом.
Обнимал, обращаясь к ним стихами и сказами,
А сам думал, куда ж мне идти с этой дикой оравою,
Им сегодня легко будет вешать, рубить и наказывать,
Ведь отвечать всегда будет тот, кого только что славили
Поскольку в наших местах с нашим фартом и гонором
Нам остается разве что ждать и молиться,
Когда ж придет царь Иудейский со своими законами
И возьмет всю вину на себя, если сможем с ним договориться.
Потому и ликует, встречая меня, этот буйный паноптикум,
Потому и выходит за мной из лечебниц, тюрем и крематориев,
Какие пророки?!! Они не верят даже синоптикам,
Они даже царство Божие мнят оккупированной территорией.
Ведь по правде все они – и буйные, и невозмутимые,
Боятся своего фарта и своего везения,
Боятся моего голоса, боятся моего имени,
И будут бояться его до смерти, даже дольше –
До Воскресения
И будут бояться, поскольку им есть тут чего бояться
И есть что скрывать от детей, матерей и демонов,
А раз так, то где мои слезы, где моя черная пятница,
Где рубцы на покоцаной шкуре моей, где они?
Беременные женщины несли на подносах за ним чьи-то головы,
Катились фургоны с какой-то диковинной сволочью,
И пьяные ангелы проносились над ним словно боинги
От трамвайной линии –
До станции сортировочной
Метки:
