Из Евгена Маланюка. Переводы с украинского
Из Евгена Маланюка
Надпись на книге стихов "Земля и железо"
Горд, напряжён и несгибаем,
железных император строф, –
Стихов когорты я бросаю
в лицо духовных катастроф.
А в прошлом – вздыбленный Батурин7 –
он в мрачных отблесках полуд8, –
и он с металлом – morituri9, –
трубя грядущему салют.
В тяжёлых, жёстких мышцах стопы
пружинят, отбивая ямб.
Действительность, а не утопий –
в раскатах грома – дифирамб.
И направляют в иступленьи,
как булаву, вперёд, вперёд:
ещё не лёт, но наступленье,
оно-то занавес сметёт.
И мрак развеет свежий ветер,
сквозь пелену ушедших лиц
и сквозь веков труху и пепел
простор предстанет без границ.
Потомок, знай, чем сердце билось,
что взглядом отыскал поэт,
стилетом почему был стилос
и стилосом бывал стилет.
* * *
Здесь цель и смысл моих исканий,
моих путей-дорог исконных.
Здесь спит история мощами,
а нет бы – взять, воскреснуть оной.
У стен высоких, бесконечных
не отыскать начала даже,
где над ковчегом гроба вечным
стоит недремлющая стража.
Возмездие
Мир рождался с грохотом и громом!..
Истину постигнуть норовишь?
…Страшный Суд под куполом свинцовым –
апокалиптическая тишь…
И ни волн, ни туч – антракт в природе,
интервал слепящей наготы.
Бьётся обнажённый нерв на коде –
одиночества и пустоты.
Ради чести ужас разрушенья?..
Вечность полыхнёт сквозь взор Судьи –
ослепит Пришествия прозреньем,
помыслы насквозь прожжёт мои!..
Вчера
Немой осенний день над полем
маячит мёртвой тишиной.
И небо хмурое мы молим,
надеждой маемся иной.
Мы в небосвод в самозабвеньи
бредём – с печатью на челе.
В безумном небо вдохновеньи
бессильно тянется к земле.
Далёко взоры различают…
Там сёла, степи – без конца…
О матерь!.. Очи зарыдают
под маской скорбного лица.
О матерь!.. Сердце бьётся птицей,
стремится сломанным крылом…
Куда идти и как молиться?..
Где тот тропарь, где тот псалом?..
Сегодня
Нет, не тропарь, и не псалом,
и не Молитвы голос к Богу –
священный нож, зажатый злом,
священный нож теперь в подмогу.
Когда почуешь судеб хруст
на переломе страшном века,
ты раздави гадюку чувств,
убей в себе ты человека.
Вглядись сквозь зарево: пожар,
как Гонта, режет-рвёт на части.
В призывном вопле Божьих кар
мильонный глас – разрядом страсти.
Гони орду свою, восток,
казни и мучай, сила злая.
На панихиду в точный срок
ворон слетится жадных стая.
Стервятники остудят пыл.
Им в тишине жутчайшей ночи
прикажет грозный Азраил10
клевать вражине злому очи.
* * *
Снежит. Черны и голы ветви.
Восходы марта влажные встают.
Душистые снуют над пашней ветры.
И сизый тол. И в жажде рыхлый грунт.
A.D.MCMXXXIII
И ни саблей, и ни мечом
не взмахнуть нам в бою последнем.
Души мёртвые ни при чём,
в них безверье и желчь – в соседях.
Хуторов нет и государств –
только трупы во ржи, лишь трупы.
Посиневшие от мытарств
пеной ржавой опухли губы.
Кто-то молвит: ещё взойдёт?
Между хатами вместо хлеба
сорняками степь зарастёт,
хохоча над бессильным небом.
Диким воем зайдётся даль,
долетевшим сюда сквозь годы.
Серым пеплом легла печаль
от пожара степной свободы.
Негасимое Солнце-Бог
тишь бессильную освещает.
Нарушать оно не желает
летаргию эпох.
* * *
Дни, как всегда, увиты крепом.
В гостиной – зимней ночи сны.
И кажется совсем нелепым
нам запоздалый ход весны.
Молчите Вы. Я пью устало
боль одиночества и яд.
И жизнь на слом. Мечты не стало.
Бреду без цели – наугад.
Сны
1
Вчера мне вновь приснилась Ты.
Во взгляде остром вскрик был тайный.
И степь, и сёла, и кресты –
простор Херсонщины11 бескрайний.
Расхристанна, как ночь черна.
Лицо безумство источало.
Я не узнал Тебя сначала –
в том не моя была вина.
В округе мёртвые поля
туманом липким укрывались.
Вздохнула тяжко так земля,
крестьянской болью наливаясь.
Была безвольна ты, слепа.
Единым сном, единой болью
ты шла по проклятому полю,
лип чернозём к твоим стопам.
И ноги сбиты были в кровь.
И крик застрял мне в горле комом.
Сильней нахмурила Ты бровь
на перекрёстке незнакомом.
Была Ты в облике чужом,
душой чужая мне и телом.
И резанул Твой взгляд ножом –
меня узнать не захотела…
Шевченко
Не поэт – мало’ уж это слишком.
Не трибун, не рупор серых масс.
Менее всего – ?Кобзарь Тарас?.
От него – прозрение и вспышка.
Будущих он рас скорее бунт,
пламя, что развеяло тьму ночи,
крови взрыв, что бьётся и клокочет –
карою за ночь былых полуд.
Взгляд раба, что всё испепелит,
Гонта, что святым12 творит насилье.
Предрассветным заревом горит
степь, что развернула с хрустом крылья.
Тут же – мать, и светлая истома.
И вишнёвый сад, что возле дома…
Романс
Пани, сентябрь на исходе дней -
с временем нету сладу,
и в жертвенном впору сгореть огне,
под ноги листьям падать.
Что нам сомнения? Поспешим –
скоро придут морозы.
Останется прошлого горький дым
и в утешенье – слёзы.
Ужель одиночество на носу,
комнаты мрак и холод?
Пани, ветер развеет красу –
вечно не будешь молод.
Скорее, солнцу хватает тепла –
осеннего и скупого…
И на сердце радость теплом легла.
Что нам до остального?..
Варяжская баллада
С течением веков нет вовсе сладу.
В мгновенье уместились новь и старь.
Скажите мне, степная где Эллада –
медь Византии и варягов сталь?
Ты, прорастая вольно сквозь столетья,
всё ширилась, в земле укоренясь.
Играет – на бандуре словно – ветер,
над степью припонтийской проносясь.
И золото рассыпал день горячий,
и в мёде солнца будто утонул.
Разлит единой нотою звучащий
над вишнями в саду пчелиный гул.
И чёрными глазами хитрых окон
мне, как молодки, хаты подмигнут.
И снова степь моё ласкает око,
и бабы скифские13, курганы – там и тут.
И как сквозь сон, взмахнут крылом ресницы –
из-под бровей-пиявок – ночи взор.
И снова степь, как будто это снится…
И снова хуторской маячит двор…
Звенит вода – там различу вдали я
балладу волн днепровских. На горе
степная крепко спит Алексанрдрия –
град Киев – в византийской мишуре.
Там злато в государственную бронзу
варяг рукою твёрдой обращал.
Но утекало – рано, или поздно –
под ноги орд – безвластия причал.
Казацкой разносился гром литавры –
в кровавый вовлекал водоворот.
Владимир-князь почил в Печерской лавре,
устав и обессилив от забот.
(Нет веры больше княжьему престолу.
Сарматских уст пьянящий горький мёд
в изнеможженьи бросила монголу.
Но твой Батыя вряд ли смех проймёт).
Где берег Киммерии, проступает
Коринфских очертание колонн,
где Херсонес в задумчивость впадает
и видит сладкий, вечный, синий сон,
где каменные межи скифских прерий
врезаются в казацкий буйный Понт
причалом генуэзских кондотьеров,
финал преград там бурных и препон.
Лежишь вот так – в задумчивом бессильи.
А ночь придёт – ночною ведьмой ты,
расправив, будто филин, руки-крылья,
летишь среди полночной пустоты.
Под кваканье лягушек на болотах –
покуда стонет Днепр, и шепчет тьма –
стремишь на шабаш крылья ты в полёте,
пьёшь кровь детей своих – в крови сама.
Из Чигрина, Батурина в тумане,
как только солнце на небе взойдёт,
два гетмана идут, мертвецки пьяных,
и каждый долго плачет и поёт.
Один зовёт: ?Тимош!..? – единым вздохом,
Выговского проклятьем костерит.
Другой, крупней фигурой, с жадным оком,
на север оглянуться норовит.
И слышно: ?Понапрасну, Орлик, рыщешь.
Не быть свободной ей – ты так и знай?.
…Державы бронзу ты когда отыщешь,
степи Эллада, распроклятый край?..
* * *
Стилет иль стилос? – не понять… Двояко
судьбы слепой качаются весы.
И, свой не бросив вглубь надёжный якорь,
плыву я мимо берега красы.
Там дивный лес вздыхает ароматом,
звенит он пьяным гимном птичьих стай
и пеньем трав, никем ещё не смятых,
и манит сном к себе сладчайших тайн,
змеиным гипнотическим движеньем
и лаской златотелых юных дев.
Но горизонт, застывший в напряженьи,
прельстив, как жертву, нас предаст воде.
* * *
Казалось так: пьянящие слова
в истоме душной… Никого меж нами:
ни памяти, ни тени… Синева
исхода ночи… А над головами
созвездия торят извечный путь…
В один аккорд слились душа и тело –
в один…
О нет!.. Не много ль захотело,
Воображенье пылкое? Забудь!..
Всё возвращается возмездьем. Всё
идёт кругами. Круг казнит укором.
Что роком обозначено, несёт.
И nevermore’e14 там служит приговором.
И ночи возвращаются. И все
слова ночные память вновь диктует.
И ласки повторяются. И всуе
мы мёртвой, страшной молимся Красе…
* * *
При жизни мы в аду горели.
О мощь извечная огнива!..
Кровь запекалась в чёрным гневе –
души безудержным порывом.
И круг за кругом ада рвался.
А Дант был будто бы незрячий.
И горизонт вокруг сжимался
густым пожаром гайдамачьим.
А чёрным воронам в круженьи –
клевать глаза слепцам безумным.
Прошли мы все круги мучений.
Прозрели ночью лишь безлунной.
Исход
Этих дней не забыть вовеки.
Оставалась последней пядь.
Горизонта смежались веки.
Лень орудиям грохотать.
Стаей чёрною вились птицы,
озирая людской поток.
Поезд нехотя вёз к границе.
И на Запад шла вереница…
Диким хохотом вслед – Восток.
В окровавленной мерзкой пасти –
смерть – дыхания злой прибой.
Отыскать где Тебя прекрасней?..
Сердце полнится лишь Тобой…
* * *
От века доныне – Эллада, Юдея –
враги. Под собою не чуя земли,
крестом, и железом, и ядом идеи
возводят и рушат всё – Римы, Кремли.
От римских окраин, колоний Эллады
гремели столетья меча и огня.
Просили простёртые руки пощады,
небесного грома и Судного дня.
В корнях поднимавшихся готик, как язва,
клубилось нечистое, корчилось зло.
И гетто в своих задыхалось миазмах,
и гетто травило, и гетто гнило.
И месть уживалась с предательством рядом.
И ненависть чёрною желчью текла.
В заклятой вражде Иудея с Элладой –
от Тибра, от Рейна – и вплоть до Днепра.
История
В риштовке здание, в лесах.
И – вдохновенно в форму камень.
Но безучасны небеса –
висят вот так они веками.
Звенят параболы эпох,
и, догорая, угасают.
Всем управляет вечный Бог –
всему велит, всё замечает.
Конец империям придёт.
И свой стрелец15 исправит промах.
Люд вдохновения полёт
на ложных тратит ипподромах.
* * *
Ответствуй!..
Закалён ведь ты недаром
в слезах души и в адовом огне, -
всем каинам, предателям, родне,
врагам твоим и даже Сатане –
за честь Отчизны, что лежит на дне,
ответствуй
сокрушительным ударом.
Отечеству
Проторить к Тебе, скажи, как тропы?
Многие пытались – и не раз.
И прожжёт ли синий жар Европы
азиатских золото проказ?
Правду утаить – Твоё занятье.
Словно осень, Ты – едва жива.
Петь Тебе осанну, слать проклятья?
Мёртвые и звуки, и слова…
И пространство в язвах позолоты –
вкруг простёрлись плоскостью поля.
Кое-где – единственный твой готик,
жертвенник как-будто, – тополя.
И, одолевая перемёты,
в бесконечность меру привнося,
ты поглощена одной заботой:
верить, будто в рай ведёт стезя.
Под чужим небом
1
Чужие небо, и земля, и люди,
и златосеребристый диск луны.
И жизнь здесь с сумасшедшим видом блудит –
всё в поисках заветной стороны.
Родимый край в мученьях, в ожиданьи:
занёс дикарь над ним свой ятаган.
Как Муций16, переносит он страданья.
И каплет кровь росой из чёрных ран.
Зачем я здесь? Куда ещё приблудит
моя судьба – по чьей ещё вине?
Чужие небо, и земля, и люди.
И жизнь сама уже чужая мне…
2
Парижских мостовых не надо
И древней Праги перспектив.
Во снах – рук матери, и сада,
и стрех соломенных – мотив.
Мне снятся вёсны у порога,
весёлый ветер светлых лет.
Молюсь, как мытарь я убогий.
И огненный ищу Твой след.
Но не найти!.. Никто не знает
Твоих рыданий обо мне.
А у всемирного Синая
и меч, и золото в цене.
3
А где-то степь. Вороны тенью –
всё о конце кричат, кричат…
На мостовых чужих селений
чужая тяжесть на плечах.
По горло сыт разлук отравой.
Года сжигаю я в огне.
И снится степь, луга и травы.
И мельниц крылья в вышине.
Там свист херсонского простора,
хрустальных волн хмельной прибой.
А здесь: в окне опустишь штору –
пьёшь одиночество и боль.
4
Я ни на что уж не надеюсь.
И знаю: жизнь, как сон, пройдёт.
Старуха-мать, на солнце греясь,
меня давно уже не ждёт.
И поминает поп Евгена,
горит свеча за упокой.
Весна весне идёт на смену.
И липы цвет. И летний зной.
Мелеет в заводях Синюха –
весёлая линяет синь…
Заголосит вдруг ветер глухо.
Плач по кому? – его спроси…
Стреха сыреет… Плачет осень…
И дом свой век едва влачит.
И мать не спит. И поздней ночью
пёс на кого-то зло рычит…
9 – Батурин. В 1669-1708 г. г. - резиденция гетьманов Левобережной Украини (Демьяна Многогрешного, ИванаСамойловича, Ивана Мазепы). 2 ноября 1708 г. московские войска под командованием Александра Меншикова захватили Батурин, полностью разрушили оборонительный замок и сам город.
10 – полуда – слой олова, нанесённый на поверхность металлических изделий для предохранения от окисления (Большой толковый словарь).
11 – Ave, Caesar, <Imperator>, morituri te salutant (русск. Славься, Цезарь, <император>, идущие на смерть приветствуют тебя) - cогласно сочинению римского историка Гая Светония Транквилла (?Жизнь двенадцати цезарей?, ?Божественный Клавдий?, 21), при императоре Клавдии подобными словами его приветствовали гладиаторы, отправляющиеся на арену.
12 – Азраил (Газир) (ангел смерти) — архангел смерти в исламе. Википедия.
13 – Е. Маланюк родился 1 февраля (20 января по старому стилю) 1897 года в Украине, в местечке Архангород, которое входило в состав тогдашней Херсонской губернии (ныне пгт Ново-Архангельск, районный центр в Кировоградской обл.) (С)
14 – Имеется ввиду насилье, которое творили восставшие. И. Гонта, один из предводителей Колиивщины – восстания в Правобережной Украине против польского засилья (1768 – 1769 г. г.). Т. Шевченко домыслил факт того, что якобы специально освящённым ножом Гонта зарезал своих сыновей за то, что они приняли католичество. Исторически этот факт не подтверждён. (С)
15 - каменные бабы - антропоморфические каменные изваяния высотой от 1 до 4 м, изображающие воинов, иногда женщин. Ставились на курганах древними народами, например, скифами, половцами и др. Найдены в больших количествах в степной полосе России, южной Сибири, на востоке Украины, в Германии, Средней Азии и Монголии. Связаны с культом предков. (Википедия)
16 – nevermore (лат.) – никогда
17 – речь идёт о сечевых стрельцах. Легион Украи;нских сечевы;х стрельцов - украинские военные формирования, первоначально - подразделения армии Австро-Венгерской империи, сформированные по национальному признаку во время Первой мировой войны из галичан украинофильского толка, проживавших на территории Австро-Венгрии. В 1917 году под руководством Евгения Коновальца из сечевых стрельцов, которые были в российском плену, в Киеве был сформирован Галицко—Буковинский курень, а на его основе - полк, составивший наиболее боеспособную часть армии УНР. (С)
18 – Гай Муций Сцевола (иногда Корд; лат. Gaius Mucius Scaevola, Cordus) — легендарный римский герой, юноша-патриций. Гай Муций Сцевола прославился тем, что, согласно легенде, пыталcя убить Ларса Порсену, царя этрусского города Клузия, который осадил Рим в 509 до н.э. Сцевола пробрался в шатер Порсены, но по ошибке убил царского писца, который был одет дороже и красивее царя. Сцеволу схватили, и тогда он объявил Порсене, что он – лишь один из 300 римских юношей, поклявшихся ценою своей жизни убить Порсену. Когда герою стали угрожать пыткой и смертью, если он откажется раскрыть все детали этого замысла, Сцевола протянул правую руку в разведенный на алтаре огонь и держал её там, пока она не обуглилась. Отвага римлянина так поразила Порсену, что его отпустили, и Порсена заключил с Римом мир. За потерю правой руки Муция прозвали ?Сцевола? (лат. scaevola - ?левша?). Википедия
Надпись на книге стихов "Земля и железо"
Горд, напряжён и несгибаем,
железных император строф, –
Стихов когорты я бросаю
в лицо духовных катастроф.
А в прошлом – вздыбленный Батурин7 –
он в мрачных отблесках полуд8, –
и он с металлом – morituri9, –
трубя грядущему салют.
В тяжёлых, жёстких мышцах стопы
пружинят, отбивая ямб.
Действительность, а не утопий –
в раскатах грома – дифирамб.
И направляют в иступленьи,
как булаву, вперёд, вперёд:
ещё не лёт, но наступленье,
оно-то занавес сметёт.
И мрак развеет свежий ветер,
сквозь пелену ушедших лиц
и сквозь веков труху и пепел
простор предстанет без границ.
Потомок, знай, чем сердце билось,
что взглядом отыскал поэт,
стилетом почему был стилос
и стилосом бывал стилет.
* * *
Здесь цель и смысл моих исканий,
моих путей-дорог исконных.
Здесь спит история мощами,
а нет бы – взять, воскреснуть оной.
У стен высоких, бесконечных
не отыскать начала даже,
где над ковчегом гроба вечным
стоит недремлющая стража.
Возмездие
Мир рождался с грохотом и громом!..
Истину постигнуть норовишь?
…Страшный Суд под куполом свинцовым –
апокалиптическая тишь…
И ни волн, ни туч – антракт в природе,
интервал слепящей наготы.
Бьётся обнажённый нерв на коде –
одиночества и пустоты.
Ради чести ужас разрушенья?..
Вечность полыхнёт сквозь взор Судьи –
ослепит Пришествия прозреньем,
помыслы насквозь прожжёт мои!..
Вчера
Немой осенний день над полем
маячит мёртвой тишиной.
И небо хмурое мы молим,
надеждой маемся иной.
Мы в небосвод в самозабвеньи
бредём – с печатью на челе.
В безумном небо вдохновеньи
бессильно тянется к земле.
Далёко взоры различают…
Там сёла, степи – без конца…
О матерь!.. Очи зарыдают
под маской скорбного лица.
О матерь!.. Сердце бьётся птицей,
стремится сломанным крылом…
Куда идти и как молиться?..
Где тот тропарь, где тот псалом?..
Сегодня
Нет, не тропарь, и не псалом,
и не Молитвы голос к Богу –
священный нож, зажатый злом,
священный нож теперь в подмогу.
Когда почуешь судеб хруст
на переломе страшном века,
ты раздави гадюку чувств,
убей в себе ты человека.
Вглядись сквозь зарево: пожар,
как Гонта, режет-рвёт на части.
В призывном вопле Божьих кар
мильонный глас – разрядом страсти.
Гони орду свою, восток,
казни и мучай, сила злая.
На панихиду в точный срок
ворон слетится жадных стая.
Стервятники остудят пыл.
Им в тишине жутчайшей ночи
прикажет грозный Азраил10
клевать вражине злому очи.
* * *
Снежит. Черны и голы ветви.
Восходы марта влажные встают.
Душистые снуют над пашней ветры.
И сизый тол. И в жажде рыхлый грунт.
A.D.MCMXXXIII
И ни саблей, и ни мечом
не взмахнуть нам в бою последнем.
Души мёртвые ни при чём,
в них безверье и желчь – в соседях.
Хуторов нет и государств –
только трупы во ржи, лишь трупы.
Посиневшие от мытарств
пеной ржавой опухли губы.
Кто-то молвит: ещё взойдёт?
Между хатами вместо хлеба
сорняками степь зарастёт,
хохоча над бессильным небом.
Диким воем зайдётся даль,
долетевшим сюда сквозь годы.
Серым пеплом легла печаль
от пожара степной свободы.
Негасимое Солнце-Бог
тишь бессильную освещает.
Нарушать оно не желает
летаргию эпох.
* * *
Дни, как всегда, увиты крепом.
В гостиной – зимней ночи сны.
И кажется совсем нелепым
нам запоздалый ход весны.
Молчите Вы. Я пью устало
боль одиночества и яд.
И жизнь на слом. Мечты не стало.
Бреду без цели – наугад.
Сны
1
Вчера мне вновь приснилась Ты.
Во взгляде остром вскрик был тайный.
И степь, и сёла, и кресты –
простор Херсонщины11 бескрайний.
Расхристанна, как ночь черна.
Лицо безумство источало.
Я не узнал Тебя сначала –
в том не моя была вина.
В округе мёртвые поля
туманом липким укрывались.
Вздохнула тяжко так земля,
крестьянской болью наливаясь.
Была безвольна ты, слепа.
Единым сном, единой болью
ты шла по проклятому полю,
лип чернозём к твоим стопам.
И ноги сбиты были в кровь.
И крик застрял мне в горле комом.
Сильней нахмурила Ты бровь
на перекрёстке незнакомом.
Была Ты в облике чужом,
душой чужая мне и телом.
И резанул Твой взгляд ножом –
меня узнать не захотела…
Шевченко
Не поэт – мало’ уж это слишком.
Не трибун, не рупор серых масс.
Менее всего – ?Кобзарь Тарас?.
От него – прозрение и вспышка.
Будущих он рас скорее бунт,
пламя, что развеяло тьму ночи,
крови взрыв, что бьётся и клокочет –
карою за ночь былых полуд.
Взгляд раба, что всё испепелит,
Гонта, что святым12 творит насилье.
Предрассветным заревом горит
степь, что развернула с хрустом крылья.
Тут же – мать, и светлая истома.
И вишнёвый сад, что возле дома…
Романс
Пани, сентябрь на исходе дней -
с временем нету сладу,
и в жертвенном впору сгореть огне,
под ноги листьям падать.
Что нам сомнения? Поспешим –
скоро придут морозы.
Останется прошлого горький дым
и в утешенье – слёзы.
Ужель одиночество на носу,
комнаты мрак и холод?
Пани, ветер развеет красу –
вечно не будешь молод.
Скорее, солнцу хватает тепла –
осеннего и скупого…
И на сердце радость теплом легла.
Что нам до остального?..
Варяжская баллада
С течением веков нет вовсе сладу.
В мгновенье уместились новь и старь.
Скажите мне, степная где Эллада –
медь Византии и варягов сталь?
Ты, прорастая вольно сквозь столетья,
всё ширилась, в земле укоренясь.
Играет – на бандуре словно – ветер,
над степью припонтийской проносясь.
И золото рассыпал день горячий,
и в мёде солнца будто утонул.
Разлит единой нотою звучащий
над вишнями в саду пчелиный гул.
И чёрными глазами хитрых окон
мне, как молодки, хаты подмигнут.
И снова степь моё ласкает око,
и бабы скифские13, курганы – там и тут.
И как сквозь сон, взмахнут крылом ресницы –
из-под бровей-пиявок – ночи взор.
И снова степь, как будто это снится…
И снова хуторской маячит двор…
Звенит вода – там различу вдали я
балладу волн днепровских. На горе
степная крепко спит Алексанрдрия –
град Киев – в византийской мишуре.
Там злато в государственную бронзу
варяг рукою твёрдой обращал.
Но утекало – рано, или поздно –
под ноги орд – безвластия причал.
Казацкой разносился гром литавры –
в кровавый вовлекал водоворот.
Владимир-князь почил в Печерской лавре,
устав и обессилив от забот.
(Нет веры больше княжьему престолу.
Сарматских уст пьянящий горький мёд
в изнеможженьи бросила монголу.
Но твой Батыя вряд ли смех проймёт).
Где берег Киммерии, проступает
Коринфских очертание колонн,
где Херсонес в задумчивость впадает
и видит сладкий, вечный, синий сон,
где каменные межи скифских прерий
врезаются в казацкий буйный Понт
причалом генуэзских кондотьеров,
финал преград там бурных и препон.
Лежишь вот так – в задумчивом бессильи.
А ночь придёт – ночною ведьмой ты,
расправив, будто филин, руки-крылья,
летишь среди полночной пустоты.
Под кваканье лягушек на болотах –
покуда стонет Днепр, и шепчет тьма –
стремишь на шабаш крылья ты в полёте,
пьёшь кровь детей своих – в крови сама.
Из Чигрина, Батурина в тумане,
как только солнце на небе взойдёт,
два гетмана идут, мертвецки пьяных,
и каждый долго плачет и поёт.
Один зовёт: ?Тимош!..? – единым вздохом,
Выговского проклятьем костерит.
Другой, крупней фигурой, с жадным оком,
на север оглянуться норовит.
И слышно: ?Понапрасну, Орлик, рыщешь.
Не быть свободной ей – ты так и знай?.
…Державы бронзу ты когда отыщешь,
степи Эллада, распроклятый край?..
* * *
Стилет иль стилос? – не понять… Двояко
судьбы слепой качаются весы.
И, свой не бросив вглубь надёжный якорь,
плыву я мимо берега красы.
Там дивный лес вздыхает ароматом,
звенит он пьяным гимном птичьих стай
и пеньем трав, никем ещё не смятых,
и манит сном к себе сладчайших тайн,
змеиным гипнотическим движеньем
и лаской златотелых юных дев.
Но горизонт, застывший в напряженьи,
прельстив, как жертву, нас предаст воде.
* * *
Казалось так: пьянящие слова
в истоме душной… Никого меж нами:
ни памяти, ни тени… Синева
исхода ночи… А над головами
созвездия торят извечный путь…
В один аккорд слились душа и тело –
в один…
О нет!.. Не много ль захотело,
Воображенье пылкое? Забудь!..
Всё возвращается возмездьем. Всё
идёт кругами. Круг казнит укором.
Что роком обозначено, несёт.
И nevermore’e14 там служит приговором.
И ночи возвращаются. И все
слова ночные память вновь диктует.
И ласки повторяются. И всуе
мы мёртвой, страшной молимся Красе…
* * *
При жизни мы в аду горели.
О мощь извечная огнива!..
Кровь запекалась в чёрным гневе –
души безудержным порывом.
И круг за кругом ада рвался.
А Дант был будто бы незрячий.
И горизонт вокруг сжимался
густым пожаром гайдамачьим.
А чёрным воронам в круженьи –
клевать глаза слепцам безумным.
Прошли мы все круги мучений.
Прозрели ночью лишь безлунной.
Исход
Этих дней не забыть вовеки.
Оставалась последней пядь.
Горизонта смежались веки.
Лень орудиям грохотать.
Стаей чёрною вились птицы,
озирая людской поток.
Поезд нехотя вёз к границе.
И на Запад шла вереница…
Диким хохотом вслед – Восток.
В окровавленной мерзкой пасти –
смерть – дыхания злой прибой.
Отыскать где Тебя прекрасней?..
Сердце полнится лишь Тобой…
* * *
От века доныне – Эллада, Юдея –
враги. Под собою не чуя земли,
крестом, и железом, и ядом идеи
возводят и рушат всё – Римы, Кремли.
От римских окраин, колоний Эллады
гремели столетья меча и огня.
Просили простёртые руки пощады,
небесного грома и Судного дня.
В корнях поднимавшихся готик, как язва,
клубилось нечистое, корчилось зло.
И гетто в своих задыхалось миазмах,
и гетто травило, и гетто гнило.
И месть уживалась с предательством рядом.
И ненависть чёрною желчью текла.
В заклятой вражде Иудея с Элладой –
от Тибра, от Рейна – и вплоть до Днепра.
История
В риштовке здание, в лесах.
И – вдохновенно в форму камень.
Но безучасны небеса –
висят вот так они веками.
Звенят параболы эпох,
и, догорая, угасают.
Всем управляет вечный Бог –
всему велит, всё замечает.
Конец империям придёт.
И свой стрелец15 исправит промах.
Люд вдохновения полёт
на ложных тратит ипподромах.
* * *
Ответствуй!..
Закалён ведь ты недаром
в слезах души и в адовом огне, -
всем каинам, предателям, родне,
врагам твоим и даже Сатане –
за честь Отчизны, что лежит на дне,
ответствуй
сокрушительным ударом.
Отечеству
Проторить к Тебе, скажи, как тропы?
Многие пытались – и не раз.
И прожжёт ли синий жар Европы
азиатских золото проказ?
Правду утаить – Твоё занятье.
Словно осень, Ты – едва жива.
Петь Тебе осанну, слать проклятья?
Мёртвые и звуки, и слова…
И пространство в язвах позолоты –
вкруг простёрлись плоскостью поля.
Кое-где – единственный твой готик,
жертвенник как-будто, – тополя.
И, одолевая перемёты,
в бесконечность меру привнося,
ты поглощена одной заботой:
верить, будто в рай ведёт стезя.
Под чужим небом
1
Чужие небо, и земля, и люди,
и златосеребристый диск луны.
И жизнь здесь с сумасшедшим видом блудит –
всё в поисках заветной стороны.
Родимый край в мученьях, в ожиданьи:
занёс дикарь над ним свой ятаган.
Как Муций16, переносит он страданья.
И каплет кровь росой из чёрных ран.
Зачем я здесь? Куда ещё приблудит
моя судьба – по чьей ещё вине?
Чужие небо, и земля, и люди.
И жизнь сама уже чужая мне…
2
Парижских мостовых не надо
И древней Праги перспектив.
Во снах – рук матери, и сада,
и стрех соломенных – мотив.
Мне снятся вёсны у порога,
весёлый ветер светлых лет.
Молюсь, как мытарь я убогий.
И огненный ищу Твой след.
Но не найти!.. Никто не знает
Твоих рыданий обо мне.
А у всемирного Синая
и меч, и золото в цене.
3
А где-то степь. Вороны тенью –
всё о конце кричат, кричат…
На мостовых чужих селений
чужая тяжесть на плечах.
По горло сыт разлук отравой.
Года сжигаю я в огне.
И снится степь, луга и травы.
И мельниц крылья в вышине.
Там свист херсонского простора,
хрустальных волн хмельной прибой.
А здесь: в окне опустишь штору –
пьёшь одиночество и боль.
4
Я ни на что уж не надеюсь.
И знаю: жизнь, как сон, пройдёт.
Старуха-мать, на солнце греясь,
меня давно уже не ждёт.
И поминает поп Евгена,
горит свеча за упокой.
Весна весне идёт на смену.
И липы цвет. И летний зной.
Мелеет в заводях Синюха –
весёлая линяет синь…
Заголосит вдруг ветер глухо.
Плач по кому? – его спроси…
Стреха сыреет… Плачет осень…
И дом свой век едва влачит.
И мать не спит. И поздней ночью
пёс на кого-то зло рычит…
9 – Батурин. В 1669-1708 г. г. - резиденция гетьманов Левобережной Украини (Демьяна Многогрешного, ИванаСамойловича, Ивана Мазепы). 2 ноября 1708 г. московские войска под командованием Александра Меншикова захватили Батурин, полностью разрушили оборонительный замок и сам город.
10 – полуда – слой олова, нанесённый на поверхность металлических изделий для предохранения от окисления (Большой толковый словарь).
11 – Ave, Caesar, <Imperator>, morituri te salutant (русск. Славься, Цезарь, <император>, идущие на смерть приветствуют тебя) - cогласно сочинению римского историка Гая Светония Транквилла (?Жизнь двенадцати цезарей?, ?Божественный Клавдий?, 21), при императоре Клавдии подобными словами его приветствовали гладиаторы, отправляющиеся на арену.
12 – Азраил (Газир) (ангел смерти) — архангел смерти в исламе. Википедия.
13 – Е. Маланюк родился 1 февраля (20 января по старому стилю) 1897 года в Украине, в местечке Архангород, которое входило в состав тогдашней Херсонской губернии (ныне пгт Ново-Архангельск, районный центр в Кировоградской обл.) (С)
14 – Имеется ввиду насилье, которое творили восставшие. И. Гонта, один из предводителей Колиивщины – восстания в Правобережной Украине против польского засилья (1768 – 1769 г. г.). Т. Шевченко домыслил факт того, что якобы специально освящённым ножом Гонта зарезал своих сыновей за то, что они приняли католичество. Исторически этот факт не подтверждён. (С)
15 - каменные бабы - антропоморфические каменные изваяния высотой от 1 до 4 м, изображающие воинов, иногда женщин. Ставились на курганах древними народами, например, скифами, половцами и др. Найдены в больших количествах в степной полосе России, южной Сибири, на востоке Украины, в Германии, Средней Азии и Монголии. Связаны с культом предков. (Википедия)
16 – nevermore (лат.) – никогда
17 – речь идёт о сечевых стрельцах. Легион Украи;нских сечевы;х стрельцов - украинские военные формирования, первоначально - подразделения армии Австро-Венгерской империи, сформированные по национальному признаку во время Первой мировой войны из галичан украинофильского толка, проживавших на территории Австро-Венгрии. В 1917 году под руководством Евгения Коновальца из сечевых стрельцов, которые были в российском плену, в Киеве был сформирован Галицко—Буковинский курень, а на его основе - полк, составивший наиболее боеспособную часть армии УНР. (С)
18 – Гай Муций Сцевола (иногда Корд; лат. Gaius Mucius Scaevola, Cordus) — легендарный римский герой, юноша-патриций. Гай Муций Сцевола прославился тем, что, согласно легенде, пыталcя убить Ларса Порсену, царя этрусского города Клузия, который осадил Рим в 509 до н.э. Сцевола пробрался в шатер Порсены, но по ошибке убил царского писца, который был одет дороже и красивее царя. Сцеволу схватили, и тогда он объявил Порсене, что он – лишь один из 300 римских юношей, поклявшихся ценою своей жизни убить Порсену. Когда герою стали угрожать пыткой и смертью, если он откажется раскрыть все детали этого замысла, Сцевола протянул правую руку в разведенный на алтаре огонь и держал её там, пока она не обуглилась. Отвага римлянина так поразила Порсену, что его отпустили, и Порсена заключил с Римом мир. За потерю правой руки Муция прозвали ?Сцевола? (лат. scaevola - ?левша?). Википедия
Метки:
