Дерек Уолкотт. Омерос. Глава тринадцатая

Глава тринадцатая

1.

?Имя улице не было Бесконечность. Аллея
С одной стороны упиралась в бухту, с другой
Домик был, владенье местного брадобрея.

Стул у зеркал вращался как заводной,
И мы в зеркала озирались на мир широкий,
Пока курчавые пряди сыпались по одной

На простыни, превращенные тройкой булавок в тоги.
Еще в зеркалах отражались названья книг,
И хозяин – как бы двоился в них он.

Я стриг цитаты из книг, пока он патлы мне стриг.
Завещаю тебе эту тогу и этот трон?.
Мы остановились под вывеской ?Стрижка-бритье?.

Там теперь проживал фотограф, но он нам решил подыграть:
Глянул в окно, начесал на лоб себе прядь
И ножницами отхватил ее.

Потом показал рукой, что мы явились не к сроку.
Отец продолжил игру: ?Ничего, подождем?.
Фотограф тогда язык заложил за щеку.

Он отошел от окна, подошел к двери
С портретом того, кто был давно мертвецом,
И новая жизнь пронеслась в зеркалах перед ним.

Отец продолжал: ?Этот остров казался ему болидом.
Ни народа, ни нации. Проклят, кто тут рожден.
Он ярился, он всем своим видом

Являл отрицанье, со столика ножницы он
Хватал и стриг ими воздух, как мошек ловят стрижи.
Бритвой играя, спрашивал: ?Ты не еврей ли, скажи??

Он был вообще адвентист, почитал субботу,
И этот фотограф был идеал еврея,
Второй мессия, и дом в наследство он принял от брадобрея.

А брадобрей любил свою Африку, трубы, слонов, охоту.
Евреев хотя ругал, но к евреям льнул.
Начнешь про Шейлока – сразу в глазах серебро, и раскручен стул?.

2.

?Теперь проводи меня к морю!?. Между домами
Уже виднелся большой, подходивший к верфи
Белый параллелограмм как стопа дорогой бумаги.

- Промеряй каждый час. Труд внушает доверье,
Когда он женит сердце твое на деснице.
Жизнь к простой эмблеме должна сводиться:

Брось якорь – отдай швартовы. Грех тоже будет проситься
Взять его на борт. Белый лайнер – вот слава.
Еще один город в конце этой улочки бедной.

Большой, как пожарная станция, только красивей.
Иллюминаторов этажи в оторочке медной.
Лучшего в Кастри никто уж не изобретет?.

Крытый жестью причал рядом с ним был оплеванный нищий.
Штурман сиял белизной, и в трюме машины
Вбирали вовнутрь, сотрясая днище,

Прессовали дорогостоящий сор.
А сверху, едва сигару зажжет вояжер,
Сто мальчишек к нему подгонят плоты и шины:

?Дядя, киньте монету!? - сотни ног над волной
Дружно мелькнут плавниками дельфинов,
И шиллинг блеснет, увеличенный втрое водой.

А после изнемогали в борцовском свинге,
Мокроволосые, словно морские свинки.
Городом роскоши, город нищенства минув,

Лайнер – над фосфором фосфор – во мгле скользил,
Уборщик у берега, как подобает, мыл
Тряпицы, метлы свои и швабры,

В салоне стюард надраивал канделябры,
И запонками огней, как реклама,
Над каноэ высвечивалась диаграмма

Звезд. В детстве я и Ахилл наблюдали часами,
Как женщины лезли на террикон – мурашами
У бабки Ма Килман на белый горшок с цветами.

Красивые, в белых платьях. на черные стены,
Ритму судьбы и рода верны неизменно,
В платьях, на терриконы, наши Елены.

- Здесь только уголь, сынок, но нет от него огня.
Черный, как щеки этих Елен и тени,
Этот остров в жизнь отпустил меня.

Как лайнера тросы, тугие от напряженья,
Под гнетом корзин вздыхали тягостно выи,
Не хрупкие, нет, но женственные, живые.

Плыли к причалу, покачиваясь, как лодки.
Сопротивленье тяжести придает
Красоту несказанную женской походке.

Узкий, как нитка, мост перетекал с земли
В высокий, как облако, лайнер, и по нему,
Как мураши по травинке, они ползди.

- Там вон, напротив верфи, был магазин
И дом твоей бабушки, из него ты
Наблюдал их часами, носильщиц корзин.

Два клерка в кокосовых шлемах снимали уголь с голов,
Ставили галочки. Вот что такое Ад –
Это когда одно повторяется вновь и вновь.

Ш.

- Не все вопросы стоит произносить.
Наше тело – алмаз, но верфь мешает его с углём.
Помнишь лампу над письменным нашим столом?

Она как морской конек или как вопросительный знак.
Когда слишком долго молчат, это может бесить.
Они были прямы, а ты весь в наклоне, так,

Как цапля лампы нависла над белой стопой.
Но их корзины – это твои силлабы.
И вот еще что – перед тем, как прощусь с тобой:

Не ставь на Зеро. Зеро – это имя славы.
Слишком бренно все то, что влечет мечту.
Ничто есть Ничто, как ты ни молись Ничту.

Если клонить колени, то перед Бременем.
Только оно нас учит маршировать
В ритме своей Родословной и в ногу с Временем.

Ритм – это то, чем оправдана речь.
Огонь на ветру и ладоней круглые скобки.
Ритм – чтобы мир заключить в объятья и уберечь.

Как поступи их красота превозносит
На облако белого лайнера уголь корзин,
Так волей ритма влеки из самых низин

Слово на высоту облаков и вершин.
Как херувимы с облака, смотрят на город родной
С лайнера женщины эти. Они идут. Ты пиши.

Узким путем, на подъеме и никогда
Не озираясь назад, заклинаю тебя, иди,
И дело твое не кому-то – им посвяти,

Потому что шагов их чередованье
Создало ритм твой. А их не знает никто.
Они живут в нищете. И вот в чем твое призванье.

В раннем детстве раненный их красотой,
Перед которой так беден и мал ты сам,
Сложи последнее – голос – к этим босым стопам…

Зной прибывал. Достав из кармана часы,
Отец по привычке их сунул в другой карман.
?Бог любит, - он произнес, усмехнувшись в усы, -

Слово к месту и вещь, положенную где надо?.
Он обнял меня, подошел к стене
И медленно стал удаляться сквозь тень колоннады.